Охотники за головами - Креспи Мишель - Страница 11

– Я живу в Марселе. Если бы я сказал: в Ренне или Страсбурге, – мне бы все равно не поверили. Моя речь не как у телеведущих, но я пользуюсь теми же словами или почти теми же, что и вы, и докажу, что я не хуже вас.

Пятеро или шестеро заявили, что они женаты и имеют детей, – считается, что это вызывает доверие нанимателей. Другие промолчали, хотя и имели на пальце обручальное кольцо. Длинный худой парень, жгучий брюнет, с гордостью сообщил, что был отобран кандидатом на Олимпийские игры, но никто не поинтересовался, в каком виде спорта.

Этот «круглый стол» заставил меня задуматься. Обычно в таких упражнениях первый говорящий задает тон. Следующие стараются касаться тех же тем, добавляя что-либо оригинально личное. Здесь же каждый следил за каждым. Далекие от желания блеснуть, все старались рассказать о себе как можно меньше. Никто не задавал вопросов, да и дель Рьеко помалкивал. Правда, у него были все наши досье, и он знал о нас больше, чем можно представить. О себе он больше не говорил и закрыл собрание без дальнейших комментариев.

Еще не было десяти часов вечера, и никто не хотел спать. Моран нашел трех партнеров для карточной игры, Хирш, облокотившись на стойку бара, разговаривал об информатике с обладателем арабской фамилии, Пинетти включил телевизор. А я вышел на крыльцо подышать свежим воздухом.

Лоранс Карре, сидя на веранде, курила сигарету и задумчиво смотрела на озеро. Над водой, клубясь, поднимался туман. Я подошел к ней.

– Вы похожи на Ламартина, сочиняющего свое «Озеро».

Она не повернула головы, но ответила:

– Это не то озеро. И Ламартин, несмотря на свою фамилию, был мужчиной.

Я присел рядом, прямо на землю.

– Ламартин. Никогда не приходило в голову. Вы думаете, он был геем?

Лоранс Карре оставила без ответа это довольно глупое замечание. Она смотрела на небо, ярко освещенное звездами.

– Это из-за загрязнения, – сказал я.

Наконец она на меня взглянула. В сумерках я различал только гладкую щеку и изгиб ее плеча.

– Какое загрязнение?

Голос ее был так же свеж, как воздух. Судя по всему, я отвлек Лоранс от раздумий.

– Звезды. Их видно намного больше оттого, что воздух здесь не загрязнен.

Она устало отвернулась.

– Нет. Не верно. Это из-за света. В Париже и в других больших городах слишком светло. Несколько лет назад появилась комета. В городе ее не было видно. Нужно было уехать за город, туда, где по-настоящему темно. Если вы освещаете свет, он исчезает.

Я машинально поднял плоский камень и, отойдя на шаг, бросил его в озеро. С легким всплеском он подпрыгнул несколько раз и погрузился в воду. Я вернулся к Лоранс.

– И у нас будет то же самое, да? Мы будем освещать друг друга, пока некоторые не исчезнут.

Так как она продолжала хранить молчание, я вернулся в гостиницу. Может, Лоранс подумала, что я собирался приударить за ней. Зря. Голова у меня была занята совершенно другим.

Я поднялся в свою комнату, прочитал несколько страниц детективного романа и потушил свет. Под пуховиком было тепло и уютно, и я лениво вытянулся. Я вновь почувствовал опасение, смешанное с возбуждением, которое называют страхом. Но возбуждение перевешивало, и мне не сразу удалось заснуть.

Утром я спустился на первый этаж, когда еще не было восьми часов утра. И все же я оказался в числе последних. Столовая напоминала салон парикмахерской: волосы у всех были еще влажными после утреннего душа, от чисто выбритых мужчин исходил бодрящий аромат дезодорантов и лосьонов. Эти запахи смешивались с ароматом горячих круассанов и кофе, создавая приятную атмосферу утренней бодрости, гигиены, здоровья и энергии. Лоранс Карре прибегла к боевому арсеналу: губы стали чуть краснее, а ресницы – чуть чернее.

Входившие рассаживались на свободные места. Я оказался между двумя мужчинами, имена которых не запомнил. Им казалось, что они уже где-то встречались. Оба работали в одной нефтяной компании, но не в одном офисе, и старались вспомнить, где и когда могли видеться. Вид у них был радостно-удивленный от такого совпадения. Тем не менее ничего удивительного: все социальные круги довольно тесно соприкасаются, и, собрав наугад шестнадцать человек, можно не сомневаться, что найдутся по меньшей мере двое людей, так или иначе связанных друг с другом. В конечном счете, сопоставив даты, мужчины пришли к заключению, что полгода работали у одного и того же нанимателя.

После завтрака осталось немного свободного времени. Еще не было девяти часов утра. Курильщики вышли на крыльцо, чтобы предаться своему пороку, другие суетились, пытаясь заглянуть в местную газету или дозвониться семьям. Шарриак открыл свой ноутбук и просматривал послания в Интернете. Проходя мимо, я бросил:

– Не знаю, разрешается ли это…

Он чуть приподнял голову.

– Все, что не запрещено законом, разрешено. Так записано в Конституции.

Последнее слово должно было остаться за мной.

– Но вчера вам было сказано, что здесь не демократия.

Шарриак заупрямился:

– Тогда считайте меня партизаном.

Я отошел.

Утро прошло в усердных занятиях. Тесты и еще раз тесты, множество листков для заполнения. За партами сидели по одному. Вопросы были самые разные. Время от времени мы натыкались на завуалированные ловушки. Но большая часть вопросов касалась поведения в различных ситуациях. Что делать в том или ином случае? Следует ли уволить отличного, но нечестного бухгалтера или просто отчитать его? (Уволить: безнаказанный, он снова начнет мошенничать.) Следует ли подать жалобу в случае проявления непорядочности, даже если репутация фирмы пострадает от этого? (Да: рано или поздно все станет известно, и вас будут упрекать в инертности.) Стоит ли решать третейским судом непримиримые разногласия между бригадиром-расистом и работником-африканцем? (Уволить обоих; в случае конфликта не признавать ничью правоту: это предприятие, а не суд.) К концу третьей страницы я уже «уволил» человек десять. Ирония это или садизм: нас спрашивали, были ли основания для нашего собственного увольнения. Однако мы уже находились по ту сторону барьера, а со сменой позиции меняется и точка зрения.

Другие предлагаемые нам дилеммы были такого же сорта. Некоторые затрагивали частную жизнь и нравственность вообще, но большинство касалось проблем, с которыми на деле сталкивались предприятия. Мы могли отвечать «да» или «нет» либо обосновывать свой выбор. Очень трудных вопросов не было. Только надо было смотреть дальше кончика своего носа и просчитывать отдаленные последствия, а не думать лишь о немедленном урегулировании конфликта. Очень ловко они избегали вопросов о профсоюзах или политических партиях: кто-то обиженный мог бы передать эти документы прессе. Зато несколько невинных с виду вопросов относилось к национальной экономической политике. Твердая валюта или валюта неустойчивая, например. (Неустойчивая; только банки заинтересованы в твердой валюте, а я не собирался работать в банковской сфере.) Или еще: тридцатипятичасовая неделя: мы обязаны быть против, если только не искали постоянную работу в профсоюзе или министерстве. Впрочем, этот пункт не касался кадров вроде нас.

Конкуренты вокруг меня не очень-то напрягались. Никто не погружался в размышления, не смотрел задумчиво в окно, как это обычно происходит на экзаменах. Им хотелось показать, что все это для них очень легко и ответить можно быстро. Однако испытания не были ограничены во времени, и даже дель Рьеко вышел из кабинета, оставив нас под безобидным присмотром своего ассистента: никому не выгодно списывать у соседа.

Был у нас тест и на восприятие цвета, смысла которого я не понял. И наконец, на последней, чистой странице нам предлагалось свободно дать свою оценку. Я просто написал, что затруднительно давать общие ответы на конкретные вопросы.

В полдень упомянутый Жан-Клод собрал наши работы. В баре, где никто не позволил себе спиртного, Моран вступил в полемику с толстячком Эме Леруа. Темой был расизм. На его предприятии, утверждал он, восемьдесят процентов рабочих – выходцы из северной Африки. Если бы бригадир оказался расистом, то следовало либо прогнать его, либо нарваться на всеобщую забастовку. Леруа придирался к мелочам. По его мнению, каждый третий француз считал себя расистом, и убеждение здесь помогло бы лучше борьбы. Моран возразил, что убедить расиста все равно что сделать умным глупого. Никто не рискнул вмешаться в их спор.