На тихой улице - Карелин Лазарь Викторович - Страница 20

Судить без ошибок, судить так, чтобы виновный понес наказание, как бы хитер и изворотлив он ни был, а невиновный был оправдан, как бы ни были, на первый взгляд, велики выставленные против него улики, — вот что составляло теперь главную цель жизни Алексея Кузнецова.

— Должен ты накрепко запомнить, Алексей, — сказал как-то Кузнецову Игнатьев, старый, опытный судья, советы которого Алексей принимал с благодарностью: — нет в работе судьи маленьких дел, как нет в работе врача маленьких болезней. От пустячного ушиба может развиться тяжелая болезнь. В пустячном судебном деле иной раз заключено крупное преступление. Вовремя залечил ушиб — вот человек и спасен. Вник в пустячное дело, задумался над ним, разобрался — глядишь, уберег человека, спас его от серьезного преступления.

Эти слова Игнатьева и недавний разговор с прокурором Гурьевой пришли на память Кузнецову, когда он, собираясь идти из дома в клуб, где ему предстояло выступать с беседой о детях, делал последние пометки на разложенных перед ним листках.

— А случай с Колей Быстровым? — вслух спросил себя Алексей. — Не такое ли это маленькое дело, в котором следует серьезно разобраться?..

Неожиданно память принесла далекое воспоминание. Он — мальчишка — стоит у распахнутой двери, а перед глазами замусоренная лестница, краешек синего неба в лестничном окне и дряхлый старик с большой почтовой сумкой на плече.

Это было в войну, в день, когда Алексей узнал о гибели отца.

Обычно по утрам мать первая встречала старика почтальона, и уже от нее узнавал Алексей, есть или нет письма от отца.

Отец писал часто, писал подробно, всеми помыслами оставаясь дома, в мирной жизни, с женой и сыном, с мечтами о мирной своей профессии строителя. О войне же он писал скупо. Алексей, помнится, сердился на отца за эту краткость в описаниях походов и сражений, в которых тот участвовал. Мать же радовалась каждому слову, уводившему ее от мыслей о войне, каждому напоминанию о прошлом, где не было этой неуемной тревоги за мужа, сына, за все, что слагалось для нее тогда в единый образ Родины.

Сын не понимал матери. Он мечтал о подвигах, сетовал на то, что еще мал для службы в армии, завидовал своим на два — три года старше, чем он, товарищам.

В тот день, заслышав на лестнице знакомые шаркающие шаги почтальона, Алексей успел раньше матери выбежать ему навстречу.

«Есть? Нам есть?» — спросил он нетерпеливым шепотом. Он боялся говорить громко, чтобы не разбудить мать.

«Вам?.. — Почтальон остановился и в задумчивости посмотрел на застывшего в ожидании ответа Алексея. — Вот, брат ты мой, какие дела…»

Алексея удивило, что старик тоже говорит шепотом, но он тут же решил, что это неспроста и что письмо есть.

«Давайте!» — протянул он руку. — Ведь есть же! Вижу, что есть!»

«А вот и нет, нету! — внезапно рассердился старик. — Какие такие письма с войны! Там…»

«Что-нибудь случилось, да?..» — услышал Алексей голос матери.

Он обернулся. Он никогда прежде не видел мать такой встревоженной, такой бледной.

«Вот, брат ты мой, товарищ Кузнецова… — тихо и каким-то виноватым голосом сказал старик. — С недоброй вестью я к вам…»

Словно кто открыл сейчас перед Алексеем давным-давно читанную им книгу и заставил прочесть ее заново — повзрослевшими глазами, когда знакомое становится новым, а не примеченное раньше слово зажигает сердце. Так заново увидел он себя мальчишкой и первым на улице озорником и задирой. Так заново пережил он свое горе из-за того, что не был взят в армию, когда, узнав о гибели отца, кинулся в военкомат.

Одна за другой вставали в его памяти картины прошлого: трудная жизнь на небольшое жалованье матери, свои попытки что-нибудь заработать, чтобы помочь ей, частые споры из-за того, кончать ли ему десятилетку или поступать на работу. Мать хотела, чтобы Алексей кончил школу, институт, хотя и нелегко ей было одной растить сына.

Вспомнив все это, взглянув на прошлое повзрослевшими глазами, Алексей проникся глубоким уважением к матери. Он понял ее. Понял, ощутил ее горе, увидел такой, какой она была тогда, — еще молодой, красивой, мужественно встретившей свою тяжкую утрату.

Увидел он и себя, точно всю жизнь перелистал, машинально сжимая в руках вот эти свернутые в трубочку листочки, по которым собирался выступить сегодня в клубе. Догадался: с того самого дня, когда узнал о гибели отца, кончилось его детство.

Задумавшись, Алексей вышел из комнаты в коридор.

— Куда это ты? — встретила его мать. — Неужто в клуб? Ведь рано еще.

— Пройдусь немного, — сказал Алексей. — Все в голове перепуталось, не знаю, что и говорить стану. — Он показал матери свернутые в трубочку листки: — Вон сколько понаписал!

— Ох, Алексей, — озабоченно сказала мать, — шутка ли — такая беседа! О детях… Да ведь ты и сам еще дитя…

— Это только для тебя, мама, — улыбнулся Алексей. — А для других я, пожалуй, из детского возраста вышел.

— Велик, велик, чего там! — насмешливо сказала мать. — А все же, о чем говорить будешь? Не худо бы тебе наперед с матерью обсудить. Ты судья, а я, как-никак, учительница. Дети — это уж по моей части.

— А по моей? — спросил сын.

— Ты судья… — с сомнением в голосе повторила мать. — Ну ладно, иди. Мы с Евгенией Викторовной уговорились прийти тебя послушать. Из нашей школы и директор будет и еще кое-кто из учителей.

— Ничего, пусть приходят, — недовольно сказал Алексей. — А вот ты-то зачем? Я не артист и не в театре выступаю, чтобы ходить смотреть на меня.

— Был бы артистом, так, может, и не пошла бы, — сухо заметила мать. — Приду, не отговаривай.

— Тебя отговоришь! — усмехнулся Алексей. — И в кого это у тебя, мама, такой характер строгий?

— Да уж не в сына, — рассмеялась мать. — А вот ты в кого уродился такой самоуверенный, что с матерью и посоветоваться не желаешь? Ну-ка, ответь! — Ласково подтолкнув сына к дверям, она отвернулась, чтобы Алексей не заметил проступивших у нее на глазах слез.

— Мама, — останавливаясь в дверях, сказал внезапно дрогнувшим голосом Алексей, — спасибо тебе за всё…

Мать быстро оглянулась, удивленная, тронутая, но сына уже не было в комнате.

В клуб идти было еще рано, и Алексей решил побродить по арбатским переулкам, которые так хитро переплелись между собой, что, взятые вместе, образовали как бы городской лабиринт, давно, впрочем, изученный и распутанный Алексеем. Ему всегда было интересно бродить по этим живописным улочкам и переулочкам, где московская старина жила даже в их названиях: Плотников, Скатертный, Хлебный, где чуть ли не каждый дом был по-своему знаменит, имел свою историю.

Алексей и не заметил, как вышел к набережной. Знакомая путаная тропа переулков сама вела его за собой.

Вступив на широкое полотно Бородинского моста, Алексей в изумлении остановился. Мост невозможно было узнать — так раздался он в ширину. Раздалась и улица, исчезли ветхие домишки на набережной.

Широко и нежданно открылся перед Алексеем его родной город. Открылся по-новому, но сразу стал близким и понятным смелостью своих линий, горделивым взлетом своих зданий и той дерзновенной простотой, с которой возникал он кирпич за кирпичом на глазах у изумленных людей.

Казалось, самая заветная твоя мечта, не обедненная, не укороченная, рождалась вокруг, но только не ты, а другие сумели воплотить ее в жизнь. Это случилось потому, что совсем разные люди и совсем разными путями шли к одной цели.

Да, именно такой хотел видеть свою Москву отец Алексея, инженер-строитель Николай Кузнецов. Но разве не такой же представлялась она и сыну, когда думал он о новой Москве?

И в этом единстве осуществляемой советскими людьми мечты заключалось самое удивительное и, пожалуй, самое прекрасное, что увидел сейчас Алексей, стоя на мосту.

Большая порожняя баржа, медленно продвигаясь по реке, подошла к устоям моста, и доски, которыми была устлана ее палуба, замелькали под ногами Алексея. Но ему показалось, что вовсе не баржа, а мост тронулся с места и поплыл над рекой, над городом. Ощущение полета было настолько велико, что не один Алексей, а все, кто находился на мосту и следил за проплывающей баржей, испытали это чувство. Взрослые притихли и удивленно переглянулись, а дети с радостными криками забегали вдоль перил.