На тихой улице - Карелин Лазарь Викторович - Страница 14

И только решение поступить на работу Лена приняла самостоятельно, боясь, что, заговорив об этом с отцом, встретит его сопротивление.

Михаил Афанасьевич, узнав, что дочь начала работать, промолчал, но обиделся. То, что он обиделся, Лена не могла не почувствовать: уже месяц, как она работала, а отец еще ни разу не спросил ее, что она делает, хотя обычно интересовался всякой малостью в ее жизни. И вот в первый раз за целый месяц отец заговорил с Леной о ее работе.

— Сначала я просто обрадовалась: нашла работу, и всё, — без какого-либо вступления, словно разговор у них об этом начался давно и отцу многое было известно, торопливо сказала Лена. — Но потом… Знаешь, а ведь это очень серьезно — дети.

— Рост — тут всего человека основа.

— Да, основа. И ты вдруг к этой основе имеешь отношение. Подумай!

— Мне ясно.

— Так вот, я и решила: попробую, проверю, могу ли быть воспитателем, а нет — уйду.

— Значит, нравится? — испытующе глядя на дочь, заключил отец.

— Трудно. Ну, и хлопотно очень, — помедлила с ответом Лена.

— Значит, не нравится? — как бы передумав, кивнул отец.

— Нет, что ты! Если я хоть какую-нибудь пользу принесу — ведь это так хорошо будет!

— Значит, нравится? снова передумав, сказал отец.

— Да что ты затвердил свое «нравится — не нравится»! Говорю, трудно мне!

— А то и затвердил, — рассердился отец, — что если работу нашла не из-за лишней там десятки в дом, а по душе, то рад! Рад! — Старик с ожесточением сжал в ладони скрипнувшие пружиной садовые ножницы. — Эх, дочь, доченька, сердце-то сосет: не довел тебя, не доучил. — И точно все, что говорила ему сейчас Лена, Михаил Афанасьевич слушал, думая о своем, он снова вернулся к началу их разговора: — Ну, рассказывай.

— Понимаешь, папа, — ободренная вниманием отца, оживилась Лена, — если проводить всякие там сборы, ходить в музеи и кино, ездить за город и тому подобное, то это хоть и хлопотно, но не так уж трудно.

— А что же тогда трудно? — усмехнулся отец. — По мне, свозить ораву ребят куда-нибудь в лес или на речку во сто крат труднее, чем весь этот двор ножницами вскопать.

— Да, а вот главная трудность все-таки не в этом. Подумай, влияют же на человека годы, проведенные им в школе. Знания, которые он получает, школьные товарищи, учителя — все это, мне думается, вырабатывает в человеке те самые черты характера, с которыми должен он будет пройти через жизнь: честность, мужество, трудолюбие…

— Фундамент, — согласился отец. — Верно говоришь.

— Ну, а то, что был школьник пионером, — что прибавит это в его жизни? Так просто, был-де лет до четырнадцати пионером, галстук носил красный, сидел порой на скучных сборах… И все? — Лена на секунду умолкла, вопросительно взглянула на отца — интересно ли ему то, что она говорит?

Но Михаил Афанасьевич ободряюще кивнул дочери, показывая своим серьезным видом, что слушает ее с большим вниманием.

— Нет, не все! — сама же ответила Лена. — Пионер — это не пай-мальчик или пай-девочка, которых надо за ручку водить. Слово-то какое — пионер! Это значит — первый. Это значит — смелый…

— Так, доченька, так.

— Помню, когда я училась в младших классах, в пионерах куда лучше жилось.

— Да то ведь в стародавние времена было, — чуть заметно улыбнулся отец. — А нынче-то как быть?

— И нынче так же! — горячо воскликнула Лена. — Нужно, чтобы ребята почувствовали: и красный галстук на груди, и пионерская дружба, и слово пионерское — все это всерьез. Понимаешь: всерьез.

— Понимаю, — сказал Михаил Афанасьевич. — Это чтобы не играть в пионера, а быть им. Всерьез! А как же — ребята народ самый что ни на есть серьезный.

— Верно, не играть в пионера, а быть им! — подхватила мысль отца Лена. — Да, вот в этом-то и заключается трудность моей работы.

— Значит, всерьез ее надо исполнять, дочь, — сказал Михаил Афанасьевич, — с душой! Всякая работа человека с душой любит. На что уж, скажем, доска — деревяшка, а тронь ее бездушной рукой — развалится.

— С душой, — согласилась Лена. — Только что бы такое придумать для моих ребят, чтобы сразу их увлечь?

— Придумать?.. — Михаил Афанасьевич с улыбкой глядел на дочь. И большая она уже и в институте педагогическом учится, а чуть шаг самостоятельный в жизни сделала — давай отец совет. — Я, Ленок, в педагогике вашей ничего не смыслю… — А сам уже смекал, видно, что-то, гася в глазах до времени вспыхнувший интерес.

— Ну, говори, говори, — затормошила его Лена. — Вижу ведь — придумал.

— Нет, придумать не придумал, а вспомнил — это верно, — сказал Михаил Афанасьевич. — Я, знаешь, Ленок, с малых лет в мастеровых. Читала небось, что в старые-то времена били нас, учеников сопливых, страшным образом. Не то сделал — в ухо. Плохо ступил — по шее. Это всё так. Это всё было. Но, смотри ты, даже из тех убойных лет сохранились у меня в памяти светлые минуты. Когда первый раз сам выточил на станке обыкновенную ножку для стола — вот тебе и светлая минута. И еще, когда в первый раз сам сделал и собрал для заказчика шкаф. Не какой-нибудь мудреный — из простых простой, а радость тогдашнюю до сих пор не забыл. — Старик положил на колени дочери свою изрубленную морщинами руку. — Труд, — сказал он, — мастерство — нет для человека в жизни большей радости. — Михаил Афанасьевич ласково провел по руке дочери коричневыми от многолетней работы с деревом пальцами. — Вот и думаю, надо тебе ребят своих делом занять, да таким, чтоб за сердце взяло. Тогда всё у вас и завертится. Станут твои ребята держаться друг за дружку, слово пионерское высоко оценят. Ведь ты об этом, я так понимаю, и печешься?

— Об этом, — с благодарностью улыбнулась Лена отцу, дорогому своему старенькому и мудрому человеку. — А знаешь, папа, как тут одна девушка обо мне отозвалась?

— Ну?

— Что я из тех, которые спят и видят поскорее выскочить замуж, у которых на уме не работа, а только женихи.

— Чепуха какая-то! — сердито сказал Михаил Афанасьевич. — Дура, наверно?

— Да нет, пожалуй не дура, — не сразу отказавшись от мстительного желания окрестить свою противницу этим прозванием, отозвалась Лена. — Даже совсем не дура. А скорее… — Лена обрадованно взмахнула рукой, найдя нужные слова, чтобы объяснить отцу, кто же такая, по ее мнению, была Нина Костюкова. — Без души она человек, вот!

— Это у которых доски в руках разваливаются, из этих? — лукаво прищурился отец.

— Из этих, — рассмеялась Лена.

Повеселев, она подняла голову и встретилась глазами с незнакомым ей человеком. Он стоял совсем близко от скамьи и спокойно, не отводя внимательных глаз, улыбался Лене.

— Здравствуйте, — сказал он, по-приятельски кивнув смутившейся девушке. — Беляев… Константин Юрьевич…

— Здравствуйте, — сказала Лена, смятенно решая про себя, слышал ли этот человек ее разговор с отцом или нет. — Вы к отцу?

— Нет, к вам. Ведь вы — Лена Орешникова? Новая пионервожатая десятой школы?

— Да… — в замешательстве произнесла Лена, утверждаясь всё же в мысли, что этот незнакомец не слышал ее разговора с отцом. — Правда, я еще такая новая, что и не знаю, можно ли мне так называться: пионервожатая.

— Все сомневается, — сказал, поднимаясь, Михаил Афанасьевич. — Оказывается, не шуточное это дело — ребятней верховодить.

— Что и говорить, — серьезно согласился со стариком Беляев и протянул ему руку, снова назвав себя: — Беляев.

— Михаил Афанасьевич. Не помешаю? Вы, я так думаю, из роно или в этом роде что-нибудь?

— В этом роде.

— Надо, надо, дорогой товарищ, заняться нашей улицей. Давно пора. Вот тут дочь мою к этому делу определили. Да где ей одной справиться — сама еще девчушка. — Старик внезапно помрачнел и отчего-то сердито взглянул на Беляева. — Согласилась. Надо, говорит, работать, раз отец на пенсию вышел.

— Боитесь, что не справится? — сочувственно всмотрелся в сердитое лицо Михаила Афанасьевича Беляев.

— Боюсь, — вместо отца печально ответила Лена. — Вы из райкома?