«Веду бой!» 2012. Вторая Великая Отечественная - Вихрев Федор - Страница 17

После второй чашки кофе мне в голову пришла идея отправиться в кафе «Рейман», там часто собирались репортеры «Берлинер тагерблатт» и «Дойче альгемайне цайтунг», более осведомленные, чем жучки из эмигрантского «Нового слова».

Быстро одевшись, я спустился по лестнице и, кивнув занимавшей свой ежедневный пост у окна фрау Марте, вышел на улицу.

Начавшаяся война с Советским Союзом пока никак не отразилась на жизни Берлина — парадно одетые пожилые пары неспешно возвращались домой с воскресной проповеди, запоздавший молочник медленно катил на своем фургоне, негромко звеня пустыми бутылками, а вдали проехал увешанный рекламой двухэтажный автобус. Единственными признаками войны было обилие военных и отсутствие частных автомобилей на улицах.

На перекрестке меня догнал Воробьянов, молодой активист РОВС, постоянно околачивавшийся при фон Лампе. Мы встречались с ним раньше в церкви, но мой отец был деникинцем и с врангелевцами я дела не имел. Поэтому мы с Воробьяновым пересекались очень редко.

— Здравствуйте, Петр! Вы уже слышали про войну? — запыхавшись, спросил он. — Это так здорово!

— Что же хорошего в том, что немцы напали на Россию, милостивый государь? — хмуро ответил я, не поздоровавшись.

— Ну что вы, Гитлер наконец разгонит эту большевистскую сволочь, — глаза Воробьянова горели огнем. — Алексей Александрович сегодня сказал, что, придя вслед за германской армией, мы принесем свет свободы порабощенной комиссарами стране!

— Идиот, идти освобождать Россию на немецких штыках? Посмотри на них! — я показал рукой на колонну марширующих эсэсовцев. — Вы думаете, что они дадут вам власть? Даже не мечтайте! Прав генерал Деникин, а вы со своим дурацким лозунгом «Хоть с чертом, но против большевиков» убирайтесь к этому самому черту! — я уже почти кричал.

— Предатель, большевик! Я все расскажу Алексею Александровичу. Нас тысячи, а вас — единицы! — голос Воробьянова сорвался на фальцет, после он попытался еще что-то произнести, но только беззвучно открывал рот.

Я отвернулся от него и пошел к центру. Вдруг мое внимание привлек необычный гул, это не было похоже на шум двигателя аэроплана, но я поднял голову. Высоко в небе блестела маленькая точка летательного аппарата, за которой тянулся шлейф дыма. Сперва мне показалось, что произошла катастрофа и двигатель загорелся, но ровный полет аэроплана говорил об обратном. Проходившие мимо меня берлинцы не обращали внимания на небо, оно их не интересовало, если не было сигналов воздушной тревоги. Постояв минуту, я продолжил свой путь к Курфюрстендамм. На Кудамме людей было намного больше, прохожие собирались у радиоточек в ожидании экстренных сообщений, но по радио передавали только марши.

В кафе было на удивление пусто, и никто не мог поделиться со мной новостями. Мне пришлось заказать у кельнера чашечку кофе. Он здесь был натуральный, со сливками, но очень дорогой. Приготовившись растянуть эту чашечку на час-другой, я вытащил из кармана салфетку с записанными словами песни и начал по памяти подбирать музыку.

— Петя, что вы здесь пишете, надеюсь, вы не собираетесь стать репортером, или это место заразно? — Урсула фон Кардоф, ведущая страничку моды в «Дойче альгемайне цайтунг», улыбалась мне своей дежурной улыбкой.

— Добрый день, Урсула, — я вежливо улыбнулся своей давнишней знакомой и сдвинул свою писанину на край столика. — Я жду ваших коллег, которые просветят меня о подробностях сегодняшних событий.

— Вы о войне? Я говорила о ней со своей подругой. О! Майн готт, я вас не представила, — она обернулась к стоявшей рядом с ней красивой девушке.

— Мария, позвольте представить, это Петр Михайлов, он тоже русский эмигрант, а познакомились мы на берлинском радио, у Гиммлера.

Глаза Марии широко раскрылись, и в них появился страх.

Мы с Урсулой засмеялись, переглянувшись:

— Нет. Не у того Гиммлера, у его брата Эрнста — главного инженера берлинского радио.

— Ну и знакомые у вас! — золотоглазая девушка фыркнула и бесцеремонно уселась за мой столик.

Урсула странно посмотрела на подругу и присоединилась к нам.

— Петя, а вы поэт, — Мария внимательно читала мои записи на салфетке.

— Нет, я ассистент звукорежиссера на студии УФА.

— Какой странный у вас слог, — она обворожительно мне улыбнулась, не обратив внимания на мои слова. — Это так необычно — побледневшие листья окна зарастают прозрачной водой… Это ваше?

— Это не я, это песня. Я услышал ее сегодня по радио из России, там еще было что-то странное про какого-то премьера Путина и пробки в Москве.

Ее улыбка завораживала меня.

— Ерунда, — Мария внимательно посмотрела на меня. — Такой песни не может быть в Советской России, вы поймали Харбин, и речь, наверное, шла о премьер-министре императора Пу И.

Перевернув листок, она удивленно подняла брови:

— Вы и музыку записали? Скажите, Петя, а вы умеете музицировать?

Тут я понял, что для нее я буду всегда только Петей, и наваждение спало с меня.

Петя, Петя-петушок… Золотой гребешок. Кажется, так маман мне пела?

— Да, я немного играю на пианино.

— Отлично, я сегодня приглашена к Бисмаркам и беру вас с собой.

— Кстати, а меня зовут Мария Васильчикова, а то некоторые забыли все правила хорошего тона! — девушка весело поглядела на Урсулу.

Озадаченное выражение лица Урсулы не покидало ее на протяжении всего нашего разговора с Марией. Она даже не пыталась прервать свою подругу.

— Очень приятно, Петр, — пролепетал я, пытаясь понять, в качестве кого или чего меня пригласили на великосветскую вечеринку. Мне было известно про сестер Васильчиковых, но светские круги, где они вращались, были для меня недоступны.

Когда мы встали из-за стола, я положил рядом с чашкой серебряную монету в две рейхсмарки. Кельнер улыбнулся и подмигнул мне, когда, пропустив дам, я выходил из кафе.

С Урсулой мы попрощались у нависшего глыбой, мрачного здания издательства «Кениг».

Пройдя квартал, я обратился к спутнице:

— Мария, как вы относитесь к большевистской России? Я покинул Крым восьмилетним мальчиком и знаю ее только по рассказам семьи.

— Знаете, Петя, я тоже плохо помню Россию, но большевиков ненавижу. Из-за них мы потеряли свой дом, мой отец, как дикий зверь, пробирался через леса, спасая свою жизнь, — в ее глазах появился лед, когда она заговорила о семье. — Не знаю, как вы, но я считаю очень хорошей новостью, что Сталин и Гитлер сцепились друг с другом. Один из них уничтожит другого и сам потеряет все силы в этой драке.

— Мария, ведь это не драка, это — война! И тысячи людей погибнут в ней, — возразил я.

— А мне наплевать на других людей, — тоном капризной девочки ответила она. Красивой девочки. Очень красивой. — Петя, ну что вы о политике, сейчас еще ничего не известно, — Мария снова улыбнулась. — Вот пройдет неделя, и все будет ясно. Мой знакомый из управления генерал-майора Вагнера сегодня утром сказал, что война закончится самое большее за два месяца. Вермахт даже не заказал зимнее обмундирование, а на складах нет масел для зимы.

Она снова превратилась в веселую девушку, беззаботно щебечущую о предстоящей вечеринке.

— Петя, с вас закуски! Что-либо мясное, баварские колбаски или сало, фюрерпакеты не надо, там все равно некому готовить, кухарка уже ушла. А я организую бренди, американское бренди, у офицеров генштаба уже изжога от французского коньяка, они слишком злоупотребляли трофеями.

Мы разошлись, договорившись встретиться у станции подземки.

Продовольственный вопрос за последний год сильно осложнил жизнь берлинцев. Карточки на хлеб, официальные нормы на мясо и двести граммов маргарина в месяц… Они только спасали от голода. А вот роскошествовать не давали.

После победы во Франции в Берлине возник черный рынок. Военные продавали привезенные из оккупированных стран продукты и фюрерпакеты — продуктовые наборы для отпускников. Крестьяне через маклеров торговали утаенными от чиновников продовольственной службы излишками. Если ты знал, к кому и зачем обратиться, то найти килограмм отличной ветчины и три фунта копченого с чесноком сала было достаточно просто. Сотрудники УФА питались в столовых киностудии без продовольственных карточек и почти бесплатно, так что красно-черных хлебных карточек на обмен у меня было много, и через полтора часа я стоял с двумя бумажными пакетами в условленном месте, ожидая свою спутницу.