Товарищи - Пистоленко Владимир Иванович - Страница 23

— Я на минутку в читальню забежала — понимаешь, на одну минутку! — да и сама не заметила, как просидела там. Глянула на часы — бегом домой! Ты не сердись, мамка, я снова буду как всегда. Вот даю слово! Не веришь?

— Почему не верить? Верю.

Катюша сняла пуховый платок, телогрейку и подбежала к Марии Андреевне:

— Мам, давай я тебе помогу. Говори, что делать?

— Садись-ка за стол да бери в руки ложку побольше — вот тебе пока и вся работа!

Катюша села на свое излюбленное место, напротив окна, и принялась за обед.

Окно выходило на улицу, и сквозь оттаявшие стекла было хорошо видно всех, кто проезжал или проходил мимо. Катюша пи на ком не задерживала взгляда, издали сразу же узнавая каждого из односельчан.

Вдруг ее внимание привлек шагавший вдали по улице человек. На нем была черная шинель с серебристыми, в два ряда, пуговицами. «Кажется, ремесленник», — подумала Катюша, пристально всматриваясь.

— Мам, — вскрикнула она, откладывая в сторону ложку, — Егор Бакланов приехал! Ты глянь, глянь в окно! Ведь он?.. Да не туда ты смотришь, вдаль гляди.

— Где ты его нашла? — удивилась мать и придвинулась к окну. — Я никакого Егора не вижу.

— Да вон по улице идет. В самом конце улицы. В черной шинели. Видишь? Правда?

— Теперь вижу. Егор. Вот обрадуется-то Анна! Ведь не думала, не гадала. Да и он ничего не писал.

Двор Баклановых был через улицу, против двора Сериковых, и они видели в окно, как Егор открыл калитку и прошел к избе по тропинке, не прочищенной после утреннего бурана.

Катюша поднялась из-за стола.

— Ты куда? — спросила ее мать.

— Побегу на молочную ферму, тете Анне скажу. Еще не поверит, чего доброго.

— Да ты хоть пообедай как следует. Выскочила из-за стола, будто волки за ней гонятся!

— Мамка, я уже досыта наелась и больше ни вот столечко не смогу. Не веришь, да?

Мария Андреевна хотела было прикрикнуть на Катюшу, но, увидев на лице дочери плохо скрытую радость, сдержалась и уже больше для порядка проворчала:

— Я тебя силком буду кормить! Ослушница этакая…

— Только не сейчас. Ладно?

— Уж куда деваться — ладно.

Катюша поняла, что мать не сердится, стремительно обняла ее за плечи, схватила с вешалки платок, телогрейку и, одеваясь на ходу, выбежала из комнаты.

— Буря неуемная, — прошептала Мария Андреевна, прикрывая за дочерью дверь.

А Егор, то и дело проваливаясь в снег, добрался до избы. Почти до половины двери возвышался сугроб. Взглянув на него, Егор решил, что дома никого нет, но все-таки постучал. Подождал немного и постучал еще. Ответа не было. Тогда он пошарил в условном месте под крышей — ключ оказался там. Егор отпер дверь и, перебравшись через сугроб, очутился в сенях. Отряхнув с валенок снег, он вошел в избу.

Знакомые и родные запахи защекотали в носу. Пахло свежеиспеченным хлебом, пареной тыквой, семечками. Не раздеваясь, Егор оглянулся вокруг и удивился: изба показалась ему и ниже, и меньше, и темнее. А окна так совсем-совсем маленькими. Нет, не таким вспоминал он родной дом! Комнаты представлялись просторными, а окна — большими и светлыми. Он даже немного удивился: уж не подменил ли кто его дом? Но в комнате все на старом месте: и стол, и швейная машина, и в деревянной кадушке высокий фикус, упирающийся вершиной в потолок. Все, все, как было в прошлом году летом, когда Егор приезжал на несколько дней в отпуск.

Егор снял шинель и почувствовал, что очень хочет есть. Он прошел в кухню, потом в чуланчик. Вскоре он сидел за столом и ел такую же колбасу, какую прислала в посылке мать. А на столе стояла еще и кружка с холодным молоком.

Когда голод был утолен, Егор вернулся в горницу и достал из сундука свою гармонь.

Он сел в теплом месте, подле печи, заделанной заподлицо со стеной, слегка растянул мехи двухрядки и легко пробежал по клавишам.

Знакомые звуки наполнили комнату. Егор брал аккорд за аккордом и вдруг, рванув планки, развел мехи во всю их мощь. Пальцы его быстро и неуловимо забегали по клавишам. Потом заиграл знакомую мелодию, ту самую, наигрывать которую впервые научил его отец. Гармонь послушно вздыхала, смеялась… казалось, выговаривала. В лад гармони Егор запел:

У него был сильный и приятный голос.

Закончив одну песню, Егор переходил к другой, не задумываясь, какую петь. Он просто начинал ту, которая приходила на память. И было похоже, что он торопится, спешит сыграть как можно больше. Вот он заиграл и запел «Рябину» — любимую песню матери:

Он тоже очень любил эту песню и сейчас по-своему осмысливал ее. Одинокая рябина была ему очень близка: рябина — это он в ремесленном училище, а дуб— не мать и не отец, а вообще родной дом.

Егор уже не сидел; он поднялся с табуретки, весь устремился вперед. Сейчас он не видел ни гармони, ни стен своей избы с окнами, наполовину расписанными морозными узорами, — перед ним была весна, мощный дуб и печальная рябина, грусть которой так была ему понятна.

Если бы товарищи из ремесленного училища видели в этот момент Егора, они не признали бы в нем того Бакланова, которого привыкли считать за увальня, за лежебоку, за человека, почти ко всему безразличного, безропотно принимающего обиды от товарищей и думающего главным образом о своем желудке.

Сейчас он весь преобразился, широко открытые глаза засветились, загорелись большим внутренним огнем, лицо чуть побледнело, стало одухотворенным, словно у человека, который идет на подвиг и зовет за собой других.

Егор так увлекся игрой и пением, что не слышал, как стукнула кухонная дверь, не заметил, как на пороге горницы появилась молодая еще женщина, одетая в поношенное платье из цветной фланели. Она как встала на пороге, так словно замерла, готовая в любую минуту броситься к Егору.

Она стояла, чуть подавшись вперед, и неотрывно смотрела на сына-гармониста, а лицо ее было так радостно, что слезинка, медленно сползавшая по щеке, казалась каплей обыкновенной воды, случайно попавшей на лицо.

Но вот последние звуки умолкли, затих голос певца, и он увидел стоявшую на пороге.

— Маманя! — крикнул он и положил гармонь на табурет.

А мать уже бросилась к нему, прижимала, гладила по волосам и приговаривала:

— Горушка… сынка… Горушка…

Казалось, она забыла все слова, кроме этих двух.

Но первые минуты радостной встречи прошли, и Анна Кузьминична спохватилась, что дорогого гостя нужно с дороги накормить, и засуетилась.

— Маманя, ничего не надо, я все нашел и поел. Теперь хоть чего хочешь поставь — не притронусь.

— Ну, коли так — молодец, что похозяйничал. А я сижу в конторке, подсчеты свои делаю. Глядь, вбегает Катюша Серикова — она у меня с осени дояркой состоит— и прямо ко мне. «Тетя Анна, говорит, бегите скорее домой, ваш Егор приехал: в окно, мол, я его видела». Я сначала не поверила. Обозналась, мол, ты, да и никакой весточки не было насчет того, чтоб приехать, а она твердит: «Видела, и все. Приехал Егор». Поверила я. Ну, накинула наспех шубенку и бегом бегу, чтоб поскорее, а ноги спотыкаются, не слушаются. И боязно мне стало; а ну, если Катюша и вправду обозналась? Разве не могло такого быть? А вошла во двор — услышала гармонь и голос твой. Успокоилась, будто на душе полегчало. Ну, думаю, дома.

— Ты смотри — увидела Катюшка! А я шел, никого вроде из знакомых не встретил.

— Так их же окна напротив наших ворот. Все видно, кто входит, кто выходит… Сынок, а ты надолго?