Мы с Санькой в тылу врага - Серков Иван Киреевич - Страница 6

И вдруг голос оборвался. Последние слова Скок не пропел, а проговорил одним вздохом:

Наступила гнетущая тишина, только муха со звоном билась о стекло.

— Э, черт! — разозлился вдруг отец и грохнул кулаком по столу, так что подскочили миски и ложки. Потом уже спокойнее обратился к гостям:

— О чем я вас попрошу… — Тут голос у отца задрожал, и нижняя губа часто-часто задергалась. — Всех попрошу: и тебя, дядя Николай, и тебя, Марина, и вас, соседи… Если что случится… Словом, не оставьте сирот в случае чего…

Тетя Марина сразу захлипала и запричитала о том, что, мол, бедные наши головушки и что сами мы тоже бедные-горемычные. Мне самому захотелось плакать, только Саньки постыдился. Чего доброго, смеяться станет.

Дед Николай потрогал свои буденновские усы, словно хотел проверить, на месте ли они, и, глухо кашлянув, сказал:

— Даст бог, ничего не случится. Вернешься. А мы тут за ними приглядим.

— Да чего уж там, — поддержал его дядя Андрей.

По улице я иду рядом с отцом и стараюсь глядеть героем, шагаю широко, нога в ногу со взрослыми. Неторопливо, верно, боясь что-нибудь упустить, отец дает маме наставления:

— Овес в огороде сожните, сложите на чердаке — суше будет. Да только обмолотите хорошенько, а то мыши солому посекут. Корова отелится — теленка не держите. Не прокормите. А заведется копейка — купите на зиму какого-никакого поросенка. Деду Мирону пуд пшеницы отдадите с трудодней…

А мама идет и вовсе его не слушает. Она думает о чем-то другом и часто-часто вздыхает.

— Сено привезти поможет дядя Николай. Вы тогда ему скажете.

— И говорить нечего, — подал сзади голос дед. — Мы тут с Иваном как-нибудь управимся.

Я расту от гордости: это дед про меня говорит.

За околицей нас догнала подвода. Люди на ней тоже ехали на войну — все с мешками, сумками.

— Дальше не провожайте, — сказал отец. — Долгие проводы — лишние слезы.

Мозолистой, тяжелой рукой он взъерошил волосы у меня на голове.

— Ну, смотри тут, сын. Слушайся мать, деда, бабушку. Струмент мой не растащи. Может, пригодится.

Отец легко вскочил на подводу и помахал нам рукой. Мы с Санькой бежали следом, пока хватало духу, потом сели в придорожную полынь, и нам стало горько- горько — то ли от этой самой полыни, то ли от пыли, которой наглотались, когда бежали вдогонку за подводой, то ли от обиды, что нас не берут на войну. Там бы мы показали себя, а заодно покатались бы на танках, насобирали по карману гильз, а то, глядишь, разжились бы и пулеметными лентами, как те, которыми обвешиваются матросы в кинофильмах про революцию. А дома кукиш с маслом высидишь.

Домой я пришел под вечер, обегав всю деревню. Между тем, оказывается, кабанчик наделал беды: забрался в огород и перепахал целый ряд картошки. По этому случаю бабушка встретила меня с особой торжественностью.

— А-а, явился, безотцовщина?! — проговорила она, словно не веря своим глазам, и потрясла у меня перед носом охапкой подобранной на огороде ботвы.

— Ну что ты такое говоришь? — попыталась было заступиться за меня мама.

Но бабушку уже не унять.

— А то и говорю: только отец за порог, а на него уже управы не сыскать…

Одним словом, бабушка видит меня насквозь, она знает, чем я дышу, ей кажется, что я совсем пропащий человек…

Вскоре пошел на войну и Санькин отец, и Санька тоже стал безотцовщиной.

6. ГЕРОЙСКИЙ КАБАНЧИК

Ушли отцы на войну, отголосили в деревне бабы, отзвенели песни, и снова жизнь пошла своим чередом. Точат люди серпы, готовят цепы — начинается жатва, Но иными стали сельчане — беспокойными, озабоченными, в глазах тревога, в речах тревога. А разговоры — самые разные. Мы с Санькой прислушиваемся к ним да на ус мотаем.

— Говорят, Минск немец забрал…

— Во прет, гад…

— Да брешут все…

— Дыма без огня не бывает…

— А про шпиона слыхали? Шпиона под Старосельем поймали…

— Удрал он…

— А я говорю — не удрал…

Мы с Санькой, наслушавшись этих разговоров, стали очень бдительными. Кого ни встретим из чужих на улице, присматриваемся: не шпион ли? Больно уж нам охота самим поймать хоть одного.

Некоторые мужчины, которых не взяли в армию, записались в ополченцы. Им выдали винтовки и патроны. Ходят они по деревне с оружием, а мальчишки следом бегают:

— Дядь, дай патрон…

Заправляет ополченцами колхозный бригадир Максим Здор. У него не то что винтовка — даже револьвер есть.

На колхозный двор привезли невесть откуда полевую кухню. Теперь ополченцы не ходят домой обедать. Им готовит мать Коли Бурца. Коля и сам не раз ел ополченский суп, а потом хвастался — вкусно.

Почти каждый день через деревню идут войска. С утра до позднего вечера мы дежурим на шоссе, чтобы не пропустить ни одной колонны. Едва только красноармейцы останавливаются на привал, Санька выносит ведро с ковшом, и мы таскаем из колодца воду, поим усталых, запыленных, вспотевших бойцов.

За это нам разрешают пощупать пулемет, примерить каску, а один веселый кудрявый боец подарил нам три винтовочные гильзы. Мы долго не могли их поделить и чуть не подрались.

А однажды командир разрешил посмотреть в бинокль. Это было уже совсем здорово. Когда я навел бинокль на нашу новую школу, она очутилась под самым носом. Кажется, рукой дотянуться можно. Иное дело, если перевернешь бинокль другим концом. Тогда школа становится не больше кирпича и отодвигается вон куда — на самую околицу деревни. Мы проверили это и на Санькиной хате, и на трансформаторной будке — одинаково. Целую неделю жили потом воспоминаниями про этот бинокль.

А войск идет все больше и больше. Только уже не так, как прежде. На привалах долго не рассиживаются. Поправят бойцы портянки, перемотают обмотки, и вот уже звучит:

— Становись!

Иные и воды во фляжки не успеют набрать.

Теперь подводы, полевые кухни, пушки, автомашины сплошь утыканы ветками. Рубят ветки и на наших вербах. Сухие с машин сбрасывают, а на их место втыкают свежие. И, как видно, совсем не напрасно. Над деревней теперь часто висит «рама». У нас с Санькой на языке новое слово — маскировка.

А женщины с серпами все бегают на поле. Ходит и моя бабушка жать жито.

— Война войной, — говорит она, — а хлеб хлебом.

Потом потрясет перед самым моим носом черным, заскорузлым пальцем и добавит специально для меня:

— Войной сыт не будешь.

Что и как будет дальше, никто знать не знает. Одно теперь ясно — война не пройдет стороной, не обминет нашей деревни. И все к этому готовятся. В каждой хате изо дня в день пекут хлеб, а в некоторых и по два раза на день. Печет хлеб и моя мама, режет его ломтями и на ночь кладет на горячий под. А утром выгребает кочергой из печи сухари. Сухарей уже и у нас и у Саньки по два мешка. Это на черный день, который не за горами.

Скок напротив своей хаты под вербами вырыл яму, накрыл сверху бревнами и объяснил нам с Санькой, что это блиндаж. Вслед за ним стала рыть блиндажи вся деревня. Моя бабушка тоже не захотела отставать от людей. Она сунула одну лопату мне в руки, вторую — Саньке, который как раз околачивался у нас во дворе, и велела идти за ней в конец огорода. Там она отмерила ширину, длину, показала, куда выбрасывать землю, и вообще рассказала, что и как делать, будто всю жизнь тем только и занималась, что копала блиндажи.

Когда яма была готова, бабушка натаскала со двора разного ломья — жердей, старых досок — и принялась сооружать перекрытие. В это время и приковылял к нам дядя Захар. Он критически осмотрел наше укрепление и запел своим тонким голоском: