Эмиль из Леннеберги - Линдгрен Астрид - Страница 28

Тут она обрушилась на Эмиля!

– Проказничать да озорничать – на это ты горазд, а зуб вытащить – так не можешь.

Однако даже хорошо, что Лина разозлилась. В гневе она прямиком отправилась к Ковалю-Пелле. Он зажал ее зуб своими страшенными клещами и – бац – вырвал его. Лина в ярости выбросила зуб на помойку и пошла домой.

Только не надо думать, что Эмиль все это время прозябал в бездействии. Альфред улегся спать в траве под грушевым деревом, и от него не было проку. Эмиль отправился в горницу вместе с маленькой Идой. Он хотел немного поиграть с ней до возвращения мамы и папы с гостями, которые приедут к ним пить кофе.

– Давай играть. Я буду доктором из Марианнелунда, а ты маленьким больным ребенком, которого я буду лечить! – предложил Эмиль.

Ида сразу согласилась. Она разделась и легла в постель, а Эмиль осмотрел ей горло, выслушал ее, словом, вел себя как заправский доктор из Марианнелунда.

– А чем я больна? – спросила Ида.

Эмиль задумался. И вдруг его осенило.

– У тебя тиф, – сказал он, – страшная болезнь.

Тут он вспомнил: Креса-Майя говорила, что у больного тифом синеет лицо. И дотошный, как всегда, Эмиль огляделся в поисках краски, которая придала бы лицу сестренки тифозный вид. На комоде стояла мамина чернильница, та самая, которой она пользовалась, когда запечатлевала проделки Эмиля в своих синих школьных тетрадях и когда писала приглашения на чашку кофе. Впрочем, там лежал и черновик приглашения. Прочитав в нем «Миластиво просим», Эмиль почувствовал гордость за свою маму – мастерицу писать, да еще так красиво. Не то что этот Адриан из Бакхорвы, который только и смог нацарапать: «Видил Мидведя».

Маме черновик был больше не нужен. Эмиль скомкал листок в маленький шарик и сунул его в чернильницу. Когда бумага впитала в себя чернила, он кончиками пальцев выудил шарик и подошел к Иде.

– Теперь, Ида, ты увидишь, какой этот тиф, – сказал он, и Ида весело хихикнула.

– Зажмурь глаза, чтобы в них не попали чернила, – велел Эмиль и быстро выкрасил лицо сестренки в фиолетовый цвет. Но, осторожный и предусмотрительный, как всегда, он не стал красить возле глаз, и там сохранилась белизна кожи – два больших белых круга. От этих белых кругов фиолетовое лицо Иды приобрело такой жутко болезненный вид, что Эмиль сам испугался. Маленькая Ида стала похожа на страшную, как призрак, обезьянку, фотографию которой мальчик видел в книжке «Жизнь животных» [13].

– Уф! – вымолвил Эмиль. – Креса-Майя права: тиф – страшная болезнь!

Как раз в это время Креса-Майя добрела из лесу до Каттхульта и у калитки встретила Лину, которая возвращалась домой от Коваля-Пелле.

– Ну как? – полюбопытствовала Креса-Майя. – Все еще болит зуб?

– Откуда мне знать? – ответила Лина.

– Как откуда? Что ты говоришь?

– Ничего про него не знаю. Он валяется на помойке Коваля-Пелле, пакость этакая. Надеюсь, он лежит там и болит так, что только стон стоит.

Лина была довольна и совсем уже не походила на булку. Она пошла показывать дырку от зуба Альфреду, лежавшему под грушевым деревом, а Креса-Майя отправилась в кухню варить кофе. Услышав, что дети в горнице, она захотела поздороваться со своей любимицей, маленькой Идой.

Но когда Креса-Майя увидела, что ее любимица с иссиня-фиолетовым личиком лежит в постели на белой подушке, она громко вскрикнула:

– Свят-свят, в наши-то дни…

– Это тиф, – ухмыльнулся Эмиль.

В эту минуту с дороги донесся грохот колес. Из церкви прикатили папа и мама Эмиля и гости во главе с самим пастором. Когда распрягли лошадей у конюшни, гости в предвкушении кофе и угощения гурьбой устремились к дому. Но на крыльце возникла Креса-Майя и закричала исступленно:

– Уезжайте отсюда! Уезжайте отсюда! У нас в доме тиф!

Все замерли в смущении и испуге.

Мама Эмиля спросила:

– Что ты там мелешь? У кого это тиф?

И тут в дверях за спиной Кресы-Майи появилась маленькая Ида с фиолетовым личиком, с белыми кругами вокруг глаз и в одной ночной рубашке.

– У меня, – сказала маленькая Ида и восторженно прыснула со смеху.

Все рассмеялись. Все, кроме папы. Он лишь выразительно спросил:

– Где Эмиль?

А Эмиля и след простыл. И пока все пили кофе, Эмиль тоже не показывался.

Выйдя из-за стола, пастор пошел на кухню утешать Кресу-Майю. Она сидела там злющая-презлющая, потому что тиф оказался ненастоящим. Но тут случилось вот что: когда пастор утешал Кресу-Майю, он случайно взглянул на связку писем, которую Эмиль забыл на стуле.

– Нет, просто невероятно! – Пастор ахнул и схватил письмо Адриана из Америки. – Неужто у вас та самая марка, которую я ищу столько лет!

Пастор собирал марки и знал цену редкостям. Без лишних разговоров он предложил за марку, наклеенную на письме Адриана, сорок крон.

Папа Эмиля чуть не задохнулся, услыхав о такой баснословной цене. Подумать только, платить сорок крон за какой-то жалкий клочок бумаги! Он и сердился, и в недоумении качал головой… Надо же! Этому Эмилю опять повезло! Покупка старой бархатной шкатулки оказалась тоже удачной, самой удачной сделкой из всех, какие Эмиль заключил на аукционе!

– Ведь за сорок крон можно купить полкоровы, – сказал папа с легким упреком.

Тут уж Эмиль не мог промолчать. Он приподнял крышку дровяного ларя, где прятался все это время, и высунул свою любознательную голову.

– Когда будешь покупать полкоровы, – спросил Эмиль, – ты возьмешь переднюю часть, что мычит, или заднюю, что бьет хвостом?

– Марш в столярку! – взорвался папа.

И Эмиль отправился в сарай. Но сперва он получил от пастора четыре красивые бумажки по десять крон каждая. А на следующий день он поскакал в Бакхорву. Он вернул хозяевам письма и отдал половину вырученных денег, а потом поскакал домой, напутствуемый добрыми пожеланиями и готовый к новым проделкам.

– Думаю еще поездить по аукционам, – сказал Эмиль, когда вернулся. – Ты как, папа, не против?

Папа что-то пробормотал в ответ, хотя что именно – никто не расслышал.

После того как гости разошлись, Эмиль просидел весь воскресный вечер, как я сказала, в столярной, строгая своего сто тридцатого старичка. И лишь тогда вдруг вспомнил, что день был воскресным и, значит, ножом строгать нельзя, потому что это считается страшным грехом. Нельзя, верно, было и зуб рвать, и тем более разукрашивать кого бы то ни было в фиолетовый цвет. Эмиль поставил деревянного человечка на полку рядом с другими. За окном сгущались сумерки. Он сидел на чурбане и раздумывал о своих проделках. Наконец он сложил ладошки и взмолился:

– Дорогой Боженька, сделай так, чтоб я покончил со своими проказами. Тебя милостиво просит Эмиль Свенссон из Каттхульта, что в Леннеберге.

И тут же принялся за новые проказы.

ВТОРНИК, 10 АВГУСТА

В общем-то папе Эмиля можно было и посочувствовать. Если его сынишка заключил несколько сногсшибательных сделок на аукционе, одну лучше другой, то сам папа вернулся с одной лишь свиньей. И представляешь, как-то ночью, когда никто не ждал, это животное принесло одиннадцать маленьких поросят и тотчас сожрало десять из них – так иногда поступают свиньи. Одиннадцатый поросенок тоже не остался бы в живых, не спаси его Эмиль. Он проснулся ночью от боли в животе и вышел во двор. Проходя мимо свинарника, он услышал, что молочный поросенок визжит, будто его режут. Эмиль рванул дверь. В самую последнюю минуту он выхватил маленького поросеночка у его свирепой матери. Да, это в самом деле была злая свинья. Но вскоре она заболела какой-то странной болезнью и на третий день сама сдохла. Бедный папа Эмиля остался лишь с одним-единственным крошечным заморенным поросенком. Вот и все, чем он разжился на аукционе в Бакхорве. Неудивительно, что папа был мрачный!