Улица Оружейников - Икрамов Камил Акмалевич - Страница 37

Где-то возле станции Рузаевка Талиб несколько дней побирался в соседних с железной дорогой деревнях, пока его не взяли в свой поезд какие-то вооруженные матросы, едущие в Москву.

— Мы эсеры, — сказали Талибу в одном вагоне. — Социалисты-революционеры, борцы за крестьянское дело.

Вполне понятно, что Талиб не улавливал разницы между тогдашними политическими партиями. Поумней его люди и то путались. Талиб знал, что большевики — за рабоче-крестьянское дело, и эсеры казались ему почти большевиками. По крайней мере, на вторую половину, раз за крестьянское дело.

В двух вагонах этого же поезда тоже ехали матросы, мало чем отличавшиеся от матросов-эсеров. Такие же пулеметные ленты на бушлатах, маузеры на боку. Гармошка с гитарой постоянно звучали в их вагоне.

— Мы анархисты, — говорили эти матросы Талибу. — Самые революционные революционеры. Мы против всякой власти. Пусть каждый делает что хочет. Анархия — мать порядка. Понимаешь, азиат?

Талиб не понимал. Ему не нравилось, что его называют азиатом, но и те и другие матросы, в общем-то, Талибу нравились. К Талибу они относились неплохо, только посмеивались над его акцентом.

Однажды Талиб рассказал анархистам, зачем едет в Москву, и упомянул про клады, которые нашел его дедушка.

(К счастью, он не проболтался про то, что тетрадку везет с собой. Давно уже Талиб объяснял всем любопытным, что в тетрадке — святые молитвы, и в доказательство усердно читал вслух стихи Алишера Навои.)

Рассказ о кладах очень заинтересовал анархистов, и, чтобы скрасить длинную, медленную дорогу и сделать приятное уважаемым слушателям, Талиб кое-что присочинил.

Испокон веков люди рассказывают страшные сказки про кладбищенские сокровища, и Талиб пошел проторенной дорогой. Получалось, что и в Ташкенте и в Бухаре под старинными мавзолеями есть золотые монеты и драгоценные камни. С трудом удержался Талиб, чтобы не рассказать о страшных дивах и драконах, которые эти клады охраняют, но понял, что взрослые слушатели не сумеют оценить таких подробностей. Зато он нажимал на то, что сам видел эти клады, когда путешествовал вместе с дедушкой.

— Вот вернемся с отцом, обязательно все золото соберем, — пообещал он матросам.

Один из анархистов, кудрявый парень Леха Арбуз, был самым внимательным слушателем и расспрашивал особенно подробно. Он дал Талибу сушеной рыбы, горсть семечек и отправил в вагон к эсерам.

Ночью Талиб проснулся от стрельбы и громких ругательств. Оказывается, анархисты украли на станции маневровый паровоз и, прицепив к нему два своих вагона, поехали в обратную сторону.

— И чего они передумали? — удивлялись матросы-эсеры. — Леха заявил, что они большинством голосов решили не ехать в Москву, а пробираться в Ташкент.

— Ты случайно не знаешь, зачем они в Ташкент подхватились? — спросил кто-то у Талиба.

— Сам не знаю, — с деланным удивлением ответил он. — Я им ничего такого не говорил. И они тоже ничего не говорили.

— Дурачье это, а не революционеры, — сказал один из матросов-эсеров. — Легкой жизни хотят, свободы…

Талиб молча согласился. Действительно, дурачье.

Утром следующего дня на подмосковной станции Раменское в их поезд вошли еще какие-то матросы, поговорили с матросами-эсерами и предложили всем выйти на перрон. Спорить было бесполезно, потому что паровоз уже отцепили, а на станции стояло несколько пулеметов.

— Большевистская партия и Советское правительство не допустят вас в столицу без тщательной проверки, — сказали матросы, оказавшиеся большевиками. — А пока все вы считаетесь арестованными.

В почти пустом поезде Талиб доехал до Москвы и, совсем одинокий, сошел на замусоренную платформу Казанского вокзала.

Еще в Раменском один из матросов-большевиков упрекнул его:

— Такой маленький, а связался с контрреволюцией.

Талибу часто приходилось слышать это рокочущее слово. Впервые он его узнал от Федора. Тот объяснил, что все на свете делится только на революцию и контрреволюцию. Талиб с тех пор много раз пытался объяснить все, что с ним происходит, именно вмешательством этих двух сил.

Рабочие, крестьяне, солдаты, матросы — это революция. Богатеи, купцы, баи, фабриканты, офицеры, генералы — контрреволюция, враги трудовых людей. Такое деление всего сущего вначале вполне устраивало мальчика, но постепенно все осложнялось. Вот невестка генерала, а хорошая женщина, даже Федор это говорит. Или два брата-миллионера в Бухаре — Зиядулла и Ширинбай. Первый казался хорошим, и Талиб готов был думать, что он за революцию. Со вторым дело было, конечно, ясное. Правда, по дороге из Бухары Талиб вычеркнул этот вопрос, отнеся в конце концов обоих братьев к одной категории. Вблизи братья казались разными, а с расстояния времени мальчик видел, что сходства в них куда больше, чем различий. Может быть, всей разницы было в тот рубль, который украдкой сунул ему добрый брат, не забывший, кстати, рассказать об этом своему злому брату. С матросами было посложнее. Они те же солдаты. И вот в погоне за богатством одни бросают других, а этих других арестовывают третьи. И еще говорят Талибу:

— Такой маленький, а связался с контрреволюцией!

Обо всем этом думал он, когда ступил на площадь перед вокзалами.

Была вторая половина дня, солнце стояло высоко. В Ташкенте в это время самая жара, а здесь Талибу стало вдруг холодно. Люди на площади ходили в рубашках, солдаты были в одних только гимнастерках.

«Может быть, они привыкли к холоду?» — подумал Талиб и, запахнув обрезанную чуть не по пояс, заскорузлую и пыльную солдатскую шинель, пошел туда, куда шло большинство людей с вокзальной площади.

На каком-то перекрестке возле трамвайных линий сидели бабы и колдовали над небольшими закопченными фанерными ящиками. Подойдя ближе, Талиб увидел в ящиках примусы, на примусах кастрюли, в которых кипело и булькало пшено.

— Кому кашу пшенную, довоенную! — закричала одна из баб, выключив шипящий примус.

Талиб заставил себя отвернуться и пошел дальше. Ничего нет хуже, как голодному смотреть на еду.

На большой, круглой, мощенной булыжником площади Талиб увидел двух солдат в расстегнутых гимнастерках. Они сидели на краю тротуара, положив винтовки прямо на дорогу. Один из солдат курил, другой с интересом смотрел, как огонь пожирает газетную самокрутку.

— Дяденька, — спросил Талиб того, что смотрел на самокрутку, — где мне найти самое главное начальство?

— Погоди, — ответил солдат. Он протянул руку и взял у своего товарища окурок. — Вот у него спроси.

— Где мне найти самое главное начальство?

— Какое? — переспросил его солдат. — Самое главное начальство разное бывает: революционное, военное, партийное…

— Я не знаю. Мне сказали, что в главном учреждении работает товарищ Мухин, его надо найти.

— А кто тебе сказал? — опять спросил солдат. Он вроде бы никуда не спешил и был готов разговаривать на любую тему.

— Пшеницын, — ответил Талиб. — Из ЧК.

— Из какой ЧК? — продолжал спрашивать солдат.

— Из ташкентской.

— Видал? — удивился солдат. — Из ташкентской! Ты сам из Ташкента, значит?

Разговор этот мог бы длиться очень долго, если бы второй солдат не докурил самокрутку до конца.

— Ты, парень, с ним не толкуй. Он сам ничего не знает. Вот оно, Всероссийское ЧК, рядом. Свернешь за угол и направо. Они кого хочешь найдут, — сказал он и кивнул приятелю. — Отдохнули, и будет. Нам с тобой до Преображенки надо допереть и назад еще вернуться, а ты лясы точишь.

В приемной ВЧК Талиба встретил очень бледный, худой и усталый человек в зеленом френче.

— Неужели из Ташкента? — удивился он, выслушав просьбу мальчика. Он долго еще проверял, говорит ли Талиб правду или выдумывает. Человек этот наконец догадался позвонить куда-то и выяснить, есть ли в ташкентской ЧК сотрудник, по фамилии Пшеницын и по имени Федор. Только после этого он перешел к существу дела: стал искать Мухина.