Улица Оружейников - Икрамов Камил Акмалевич - Страница 30

Новый сосед по камере не говорил ничего, что походило бы на эти слова. Он говорил не о кладе, не о золоте, а только о дедушке Рахиме. О том, какой это был добрый и скромный человек, какой он был вежливый и образованный, какие стихи он знал, какой замечательный он был кузнец.

— Я работал на хлопковом заводе, — рассказывал новичок. — Все звали меня Касым-полукузнец, потому что я хотел стать кузнецом, а на кузницу я смотрел только издали. Мое дело было мешки таскать. Твой дедушка тогда как раз в наших местах чего-то делал. Мы не знали, что он делал. Ходил собирал камушки, землю копал. Все один, все молчком. Вдруг сломался на заводе пресс, которым хлопок сжимают для упаковки. Пресс — такая сложная машина, из страны инглизов ее привезли, из-за моря. Сломалась у пресса большая шестерня. Никто это починить не мог. Твой дедушка зашел посмотреть, говорит: «Я могу».

Управляющий наш не поверил, но сказал: «Возьми шестерню, вот тебе все рабочие, и делай что хочешь. Все равно ее выбрасывать». Я подошел к твоему дедушке и попросил взять в помощники.

Касым-полукузнец стал подробно рассказывать, как они с дедушкой чинили шестерню, которая в рост человека, как построили большой горн и сваривали ее медью.

— С тех пор, — закончил он свой рассказ, — я стал работать на прессе и в кузнице теперь могу работать. Правда, зовут меня все равно, как и прежде, — Касым-полукузнец.

— За что вас арестовали? — спросил Талиб.

— За дружбу с русскими. Не за то, что я дружил, а за то, что наш управляющий дружил с русскими.

К Талибу в камере все относились хорошо, но с приходом Касыма-полукузнеца у Талиба появился настоящий старший товарищ. Когда его вызвали на суд, Талиб плакал. Однако тот вскоре вернулся. Его приговорили к десяти годам тюрьмы за то, что он своевременно не донес на управляющего заводом.

Еще несколько дней Касым-полукузнец и Талиб просидели в Обхане, как вдруг начальство решило всех осужденных перевести в Зиндан, другую тюрьму. Осужденных набралось человек тридцать.

Касым и Талиб держались вместе в толпе.

— Когда перегоняют с места на место, лучше всего бежать. Из тюрьмы бежать труднее, — шепнул Касым.

— А меня возьмете? — спросил Талиб.

Касым вздохнул, давая понять, что если бы удалось, они обязательно убежали бы вместе.

Заключенных вывели из цитадели поздно ночью. Тридцать человек, измученных тюрьмой и невероятно истощенных, шли под конвоем десятка дюжих стражников, вооруженных винтовками и саблями.

Луна освещала спящую Бухару. Стояла какая-то особая тишина, будто город погрузили в глубокое озеро, будто не было в нем людей, собак, ишаков, лошадей, будто все умерло. Пустые тихие улицы и глухие звуки шагов по пыльной дороге.

Вскоре показалась их новая тюрьма. Она, словно холм, возвышалась по правую сторону неширокой улицы и вся была залита холодным лунным светом. Талиб знал, что в этом холме под землей и находятся заключенные, здесь должны пройти годы его жизни.

Старший конвойный приказал остановиться. Заключенных согнали к стене, окружающей невидимый с дороги дом напротив тюрьмы, разрешили сесть. Было слышно, как журчит арык, выбегающий из отверстия в основании стены.

Старший конвоя стал подниматься по ступенькам, ведущим ко входу в тюрьму. Он долго стучал в дверь, о чем-то переговаривался с тюремщиком, а потом спустился вниз и, злобно ругаясь, сказал своим подчиненным, что придется будить начальника тюрьмы, который как раз и жил в доме, окруженном забором, у которого сидели заключенные.

Старший конвоя принялся стучать в калитку начальника тюрьмы. После долгих переговоров его впустили, и заключенные услышали недовольный сонный голос начальника, жаловавшегося, что ему житья нет, такая у него тяжелая служба — уж и ночью стали присылать арестантов, а в Зиндане и так слишком много злодеев, и лучше бы их всех казнить, чем кормить и содержать за счет милостивого эмира.

Один из заключенных тем временем попросил разрешения напиться из арыка. Конвоир махнул рукой в знак согласия, и люди стали наклоняться над ручейком, выбегавшим из-под стены. Они не только пили, но старались заодно и умыть лицо. Постепенно все придвинулись ближе к арыку, образовалась очередь.

Касым напился раньше Талиба и, прежде чем тот успел наклониться к воде, оттащил его за рукав.

— Погоди, — сказал он. — Арык протекает по кирпичной трубе. Взрослый не пролезет, а ты сможешь. Посмотри внимательно.

— Пролезть во двор? — удивился Талиб. — Там же живет начальник тюрьмы.

— Тем лучше, глупый. Никто не будет искать тебя во дворе начальника.

Тут хлопнула калитка, и из нее вышли два человека.

— Встать! — приказал старший конвоя.

Люди стали медленно подниматься, несколько человек, не успевших напиться, сгрудились у арыка, и никто из конвойных не заметил, как Талиб, опустившись в арык, ужом юркнул в кирпичную трубу.

— Кончайте пить! — кричал конвойный, отгоняя людей от арыка, — Кончайте пить!

Последним к воде припал Касым-полукузнец. Он не хотел пить и сделал это, чтобы дать Талибу время пролезть по трубе как можно дальше, и еще для того, чтобы разозлить конвойных.

— Вставай! — крикнул на него конвойный и пнул ногой.

Касым встал и присоединился к толпе заключенных.

— Считать будем? — спросил старший конвоя у начальника тюрьмы.

— Внутри сосчитаем, — ответил начальник.

Талиб слышал все, что происходило на улице. Он лежал в трубе, упираясь головой в железную решетку, которая была опущена в арык со стороны двора. Он лежал на животе, подперев голову кулаками; все его тело было в холодной воде. Вода доходила до подбородка, а голова упиралась в верхний свод трубы.

«Только бы они не увидели ноги», — думал Талиб и старался как можно сильнее подтянуть их под себя.

Постепенно шум голосов на улице смолк, и Талиб понял, что всех заключенных загнали в тюрьму и сейчас будут считать. У него оставалось несколько минут, чтобы спастись. Он понимал, что не сможет долго лежать в холодной воде, а конвоиры в любой момент могут выйти обыскивать улицу. Тогда все.

Талиб принял решение. Он оттолкнулся от решетки, и тело его легко скользнуло по маслянисто-гладким кирпичам. Не теряя ни секунды, он выскочил из арыка и побежал. Он понял, что бежать надо не в ту сторону, откуда их привели, ведь ясно, что его будут искать по дороге к цитадели.

Остаток ночи и все утро он провел на кладбище, прячась за надгробными памятниками. Он тщательно выжал штаны и рубаху и повесил халат на чье-то надгробие. Часам к одиннадцати утра штаны и рубашка высохли, и только от халата на солнце шел пар.

Талиб долго блуждал по городу, пока не вышел на какой-то пустырь, где дымились жаровни с шашлыком, кипели котлы, а между жаровнями и котлами ходили люди, приготовившие медяки на еду, но не знавшие, что лучше на них купить: то ли плов, приготовленный почти без масла и мяса, на одном лишь уменье обойтись без дорогих продуктов, то ли взять огромные пельмени — манты, начиненные мясом и луком, вернее, луком и рублеными сухожилиями.

У Талиба кружилась голова от запахов съестного, он почти решился на кражу. Схватить что-нибудь из котла и бежать. Пусть потом бьют как хотят. Пусть бьют, как бьют воров только на восточных базарах, безжалостно, ногами, палками, мотыгами и вообще чем попало.

Он был голоден все эти долгие и страшные дни. Постоянный страх, зловоние камер, горе и слезы несчастных спасали их в тюрьме от всепоглощающего чувства голода. Здесь, на свежем воздухе, голод завладел мальчиком безраздельно.

Талиб совсем уж присмотрел, где схватить горсть распаренного гороха и куда бежать, но подумал, что его могут схватить и передать стражникам, а это — вновь тюрьма.

Отвернувшись от блюда гороха, он решительно зашагал прочь.

К вечеру, незаметно для себя, Талиб оказался на базаре в центре города и увидел то же, что видел в первую свою прогулку по Бухаре вместе с дядей Юсупом. Тот же базар, тех же деловито шагающих покупателей, дервишей, просящих подаяния, и глиняную парикмахерскую, в дверях которой в своей обычной позе, облокотясь о косяк, стоял длиннолицый цирюльник с иронически оттопыренной нижней губой.