Лёшка - Голышкин Василий Семенович - Страница 22

— Коронам на сечку, — сказал средний, Миша, — от сечки у коров молоко гуще.

— Немецкий хлеб, — сказал младший, Олег. — Для нас с вами. Когда жрать нечего будет.

Возница, послушав, зло буркнул:

— Гитлеру под зад. Чтобы падать мягче было.

Троица гоготнула, но возница цыкнул, и ребята притихли.

Миновали заставу — возница по пропуску, они по грибам — и въехали в город. А в городе с утра переполох: в лесу партизанами убиты три мальчика. Тела убитых пока не найдены, но разыскиваются. Матери, черные от горя, галками мечутся по городу, разыскивая сыновей. «Мой цел, соседкин цел, чьи же убиты?» А они, вот они, «убитые», прямо из лесу: старший, Гриша, средний, Миша, и младший, Олег. Матери налетели с поркой, но рука не поднялась ударить. Ударили словом: «В лес ни ногой!» Троица для вида покуражилась: «Это почему еще?» — «Стреляют». — «А мы целые…» — «Ну так биты будете!» И матери в негодовании хватаются за отцовские ремни. Троица сдается и торжественно обещает: в лес ни ногой! Это ведь не только материнский, это еще боевой приказ.

Хлеб умят, колбаса съедена, можно и поговорить. Да и погода располагает. Солнце заходит. Летняя жара растворилась в вечерней прохладе. Но немец не спешит с разговором. Может, почуял что неладное? Тогда беда, гестапо вон оно — кирпичный квадрат с решетками и с часовым возле, торчащим возле квадрата, как зеленый подсолнух. Да нет, где ему, простофиле, почуять что-нибудь… Просто помалкивает, как мотор, который забыли завести.

Первым немца подначивает старший, Гриша:

— А у нас… у нас мины, которых вашим ни за что не разгрызть…

— Где им! — кривится средний, Миша.

— А может, и у них есть, — примиряет стороны младший, Олег. — Секретные-пресекретные…

Немец усмехается. Он уже разгадал их игру: ищут чертежи мины, о которых самому ему стало известно лишь сегодня. Да и вообще, вся троица у него как под микроскопом. Час назад сообщили: погиб Тихон, подорвался на мине. Вряд ли сам подорвался. Скорее всего, подорвали, мстя за измену. Но сам не сам — не докажешь. А ему эти доказательства и не нужны. Он точно знает — не сам! И не без его, Андрея Ленца, участия. И не без участия троицы, которая — вот она — заговаривает ему зубы, стараясь вызвать на откровенность. И невдомек им, глупым, что он сам рад во искупление своей неискупимой вины пооткровенничать с ними.

— Секретные-пресекретные? — подхватывает он слово, выпущенное младшим, Олегом, и кивает: — Есть! — У троицы ушки на макушке, они все трое — одно сплошное внимание. — Такие, что без чертежей не разминируешь. А до чертежей вашим ни за что не добраться. Они, как сердце у Кащея, в штабном яйце-сейфе. Их к нам генерал-майор привез. Ричард Вирту по имени. Из самого Берлина. Завтра дальше повезет. В легковой машине. На Старую Руссу. До свидания. Приятного аппетита! — И, сунув каждому по печеньицу, уходит, перекинув тень через улицу и взбивая пыль. Троица, постояв, тоже расходится. И хотя всем им надо в одно место — к церковным развалинам, — расходятся в трех разных направлениях, веером — на запад, юг и восток. Но это для конспирации. Пройдя немного, возьмут условный курс и сойдутся возле развалин. Интересно, кто и что их там ждет?

Прошла, ковыляя, старушка. Она ли? Проплелся, сгорбившись, дед. Он или не он? Проскакала на одной ножке, пыля подолом, девчонка в белом платочке, сидевшем на голове плотно, как скорлупа на яйце. Ну это ясно, что не она.

Вдруг девчонка подскакала к ним и спросила:

— Вы кто?

— Отвали! — огрызнулся младший, Олег.

— А я — кукушка, — не отступая, сказала девчонка и взмахнула руками-крыльями.

— Ах ты… — начал средний Миша и, не успев подобрать ругательства, осекся: «Кукушка» — это же пароль! А эхо пароля — отзыв. И Миша тут же откликнулся: — «Волга»!

— Что для командира? — шепотом спросила девочка.

Старший, Гриша, слово в слово передал то, что слышал от немца: и про чертежи, и про генерала, и про дорогу, по которой тот поедет завтра поутру… А передав, спросил:

— Что с командиром? Сам обещал быть.

— Командир здесь! — мальчишеским баском хохотнула девчонка и, наградив Гришу дружеским тумаком, умчалась, подпрыгивая на бегу.

Троица растерянно переглянулась.

— Кто это? — спросил самый недогадливый, младший.

— Командир… Голиков… — ответил самый догадливый, средний.

Гриша благоразумно промолчал, хотя тоже узнал командира: не его тайна. И если командир не хочет открывать себя, зачем Грише делать это за него?

Ричард Вирту был генерал-майором инженерных войск. И всю жизнь ходил в «творцах огня», выдумывал и делал мины. «Творец огня генерал-майор Ричард Вирту!» Это звучало гордо, и генерал-майор, не скрывая, гордился своим первым, неофициальным титулом. Но — и это он тщательно скрывал от других — старался как можно дальше держаться от огня, который вызывали его мины. Трусость? Ну уж нет, в трусости генерал-майор, «военная косточка», даже самому себе не признался бы. Благоразумие! А еще разделение труда. Он производит мины, другие их устанавливают, третьи на них подрываются. Все по справедливости. От каждого то, на что он способен. Генерал с ног до головы и глубже, до дна души, был военным. И как рыба не может жить без воды, так и генерал Ричард Вирту не мыслил свое существование без дисциплины. Здание держится на фундаменте, армия — на порядке, при котором старшие отдают приказания, младшие, не задумываясь, выполняют. Когда явился Гитлер, генерал Вирту сразу пошел за ним. Потому что Гитлер обещал построить общество по образу и подобию армии — его, генерала Вирту, идеалу: старшие приказывают, младшие выполняют.

О, эти младшие, точнее, самые младшие, дети! Они не признавали никакой дисциплины, и генерал Вирту просто из себя выходил, когда ему случалось узнавать о школьных проделках своих младших сограждан.

В середине августа 1942 года генерала Вирту вызвали к начальству. Вызов мог означать одно из двух — новое задание или награду за старое. По донесениям с фронта, его мины-ловушки успешно опустошали ряды русских. Так что же, задание или награда? Оказалось, ни то ни другое, а третье — поездка с чертежами собственной мины на фронт. Сто вопросов вертелось на языке у генерала: почему он, а не кто-нибудь из его подчиненных? Зачем с чертежами, если он, отправляя мины, снабжал ими каждую партию? Но он не задал ни одного: старшие приказывают, младшие выполняют. Сел в самолет и в тот же день приземлился в Пскове.

В лесу всегда почему-то тревожно. Наверное, от слышанных сказок. Мох ли то или колдунья борода стелется? Березки над омутом или русалки топчутся? Черемуха нянчит гроздья ягод. Костяника беззвучно бренчит алыми монистами плодов. Гриб сыроежка лакомо и застенчиво, как девушка, выглядывает из-под платочка-листика. Теплынь. Август, а будто и не остывает лето. Свод небес чист, высок, льет и льет ласковые лучи. Тишина. Пернатые отпели, а кукушка та и вовсе подалась вдаль от родных мест. И это хорошо, что в лесу тишина. Лучше слышно. А ему, Лене Голикову, партизанскому разведчику, слышимость сейчас важней всего. Лес не поле. В поле, насколько глаз хватает, можно видеть. А в лесу — не дальше своего носа. Здесь что ни сучок, то препятствие глазу. Поэтому в лесу слух надежнее зрения.

Леня Голиков лежит в овражке близ большака, бегущего просекой, и прислушивается. Он простоволос, бос, в рубашке навыпуск, зато под рубашкой — на ремне и под ремнем, у него целый арсенал: две гранаты и пистолет.

Пробегает, тарахтя, телега. На передке немец кучер. Сидит, втянув голову в плечи, и глазом в сторону не поведет. Для него сделать это, все равно что заглянуть в глаза смерти. Едет и молится, наверное, немецкому богу, чтобы поскорее вынес на полевую дорогу, подальше от страшных хозяев здешних мест — партизан.

Стрекоча, как кузнечик, проносится мотоцикл. В люльке, вполоборота к лесу, немецкий автоматчик. У этого вид бесстрашный, смотрит гордо, как петух, уповая на автомат.