Все мы не красавцы - Попов Валерий Георгиевич - Страница 1

Валерий Попов

Все мы не красавцы

Моя бабушка

Когда мне было три года, я умер от дизентерии. Было шесть часов вечера. Заплаканная мама сидела на стуле. Медсестра собирала блестящие инструменты. А я лежал на кровати, накрытый простыней. И тут вошла моя бабушка.

— Что нового? — спросила она.

— Саша умер, — ответила мама.

— Не может быть, — закричала бабушка, — он ещё такой молодой!

Она вырвала у медсестры банку со спиртом, сбросила на пол простыню. И стала меня растирать. Она тёрла меня долго. И вот я из синего стал красным. Потом я открыл глаза, на которые ещё не успели положить мелочь.

Сам я этого случая не помню. Бабушка рассказала мне его, когда мне было пять лет. Мы шли из магазина. В конце улицы садилось солнце. Бабушка шла рядом, и из её сумки торчали головы каких-то маленьких рыб.

Я шёл и думал о том, как бабушка меня спасла. Потом мои мысли перескочили.

— Бабушка, — спросил я, — ты когда-нибудь лису видела?

— Нет, лису не видела, — ответила бабушка, — однажды видела петуха, которого несла лиса. Гляжу — петух по воздуху вверх ногами плывёт…

Почему-то считается, что мальчишки должны быть сорванцами. А я был другим. Я не лазал через заборы. Не бил стёкол на переменах. Я был потенциальным ябедой.

Каждый четверг по дороге домой меня окружали мои одноклассники. Они били меня портфелями, в которых лежали пеналы. Я приходил домой и шёл к бабушке. Она рассказывала мне свои странные истории. В них не было богатырей, без разбору отрубающих головы. В них действовали какие-то чудаки, во всём находившие смешное…

В очередной четверг я стоял в тупике, а у выхода из него собрались кружком мои мучители. И вдруг я заметил, как смешно у них торчат вешалки. Почти у всех. И я засмеялся. Этим я нарушил все правила. Смеющегося человека бить очень трудно.

Озадаченные одноклассники разошлись. Так моя бабушка выручила меня второй раз. Теперь, когда я встречаюсь на улице с врагом, я в первую очередь смотрю, не торчит ли у него вешалка…

После того случая я подружился с ребятами. Но драчуном я так и не стал. Не стал. Я остался таким же тихим.

Сейчас мне двадцать два года, и я живу на Сапёрном переулке. Нашему дому делают ремонт. Он весь покрыт лесами. Сначала было непривычно. Сидишь за столом и вдруг видишь — во всё окно стоит человек и смотрит на тебя. Но потом всем даже понравилось. Особенно бабушке. Вот она входит в комнату и залезает на стол. За окном, между рамами, у неё лежит мясо в целлофане. Бабушка тянется через форточку, но достать мясо не может. Тут по лесам проходит рабочий.

— Эй, парень, достань мясо! — кричит ему бабушка. Рабочий нагибается и достает целлофановый сверток. Бабушка кладёт его на стол. Потом высовывается из форточки по пояс и что-то начинает говорить.

Здоровый, небритый детина стоит на лесах и улыбается. Вот нахмурился, а вот опять улыбается.

Интересно, что она ему говорит?

Это именно я

«Болезненно застенчивый» — так про меня говорили учителя. Когда я услышал это в первый раз, на перемене я ушёл во двор. Я полез за дрова, а сверху накрылся толем. Было темно и уютно, и я подумал: вот просидеть бы так всю жизнь.

Но тут я услышал, что ко мне залетел комар, и я подумал: откуда зимой комар, — и вдруг понял: это не комар, это звонок, и мне нужно идти в класс. Я шёл через ровный двор с ржавым турником и сараями на горизонте.

Пока я шёл, я помнил про швабру, но потом забыл и открыл дверь в класс, и швабра вместе с тряпкой упала на меня. В проходе я наступил на пластилиновую бомбу с чернилами. Ручка моя была воткнута в парту и сломана.

«Ручка-то в чём виновата?» — подумал я и почувствовал, как по щеке течёт слеза.

Я понюхал парту, — так и есть, они натёрли её чесноком. Я обернулся, чтобы закричать на них, но у них были такие радостные лица, они так были довольны!

После уроков мы стояли в раздевалке, у железной сетки, и один из братьев Соминичей спросил Славу Самсонова:

— А что, Гороха сегодня бить будем?

— Гороха? — задумчиво сказал Самсонов. — Да надо бы. Что, Горох, бить тебя сегодня или нет? Молчание — знак согласия!

Он толкнул меня на вешалку, и мы вместе с ней упали. Я лежал на полу, а рядом валялись номерки — номер семь, номер девять, номер двенадцать. Они сверкали под лампочкой, и от них во все стороны расходились жёлтые усики.

— Да ну его, — сказал Самсонов, — опять он молчит. Ты когда-нибудь слышал его голос? И я нет. О чём он там всё время думает? А?

Когда я пришёл домой, отец пил чай. Он дул на него, и на чае получалась ямка, и отец гонял её, гонял, словно хотел загнать куда-то далеко-далеко.

Мама сделала лицо. Это значило — не приставай к отцу! Но тут отец поднял голову и сказал:

— Слушай, сынок. Ты уже не маленький. Ты всё должен знать.

И он рассказал мне, что хотел с получки пойти в баню. У банной кассы он вынул из кармана десять рублей, взял их в зубы, а сам стал искать в кармане мелочь. А в этот момент мимо пробежал человек. Он на ходу вырвал у папы из зубов десятку и убежал. Отец постоял, выплюнул уголок бумаги, который остался, и пошёл домой. И теперь сидел и пил чай.

— Ну, а как твои дела? — спросила меня мама.

Я почувствовал, что всё сейчас расскажу, и заткнул рот батоном. Я жевал и глотал батон, а родители смотрели на меня.

— Я же тебе говорила, Пётр, — сказала мать отцу, — а ты всё своё: ребёнок привыкнет, у него появятся друзья, — а где они, эти твои друзья, где он привыкнет? Ты видишь, каким он возвращается каждый раз?

Отец обнял меня и молчал.

— Ты бы, сынок, постарался, — сказал он наконец, — поговорил бы с ребятами. Они, знаешь, весёлых любят, громких.

— Сам ты что-то не очень громкий, — сказала мама.

— Почему же, — обиделся папа, — ты бы на работе меня видела. Там я бойкий, весёлый. Шучу. Все смеются.

Мать махнула рукой и ушла на кухню. Но сразу же вернулась.

— Вот уже пятый десяток тебе. А где твои друзья? Хоть раз помнишь, чтобы у нас весело было, песни там или что?

— Ну как же, а Морозовы? Морозовы друзья нам или как?

— Друзья? — фыркнула мать. — Три года уже не были. И тогда, помню, всё зевали, на часы поглядывали. А может, действительно на Первое мая пригласить их?

— Хм, — сказал отец, — можно бы. Можно пригласить. А потом, глядишь, так и пойдёт — мы к ним, они к нам. Я с Алексеем в шахматы…

— А я с Татьяной на кухне там чего! Ну так пригласишь?

Отец молчал.

— Да нет, — сказал он наконец, — не стоит. Да и не придут они.

Мама ушла на кухню.

На следующий день из школы домой я бежал и прибежал весь красный. Дома я снял шапку, и с головы пошёл пар.

— Ты чего, сынок, такой весёлый? — спросил отец. Я залез в шкаф, зарылся в чистое бельё и оттуда стал кричать, что сегодня братья Соминичи пригласили меня в баню.

— Ну, — обрадовался отец, — это как же?

— А вот так, — гулко кричал я из шкафа, — подходят они ко мне на перемене и говорят: «Горох, мы сегодня в баню идём. Пошли с нами!»

Тут всё из шкафа свалилось на меня, я запутался в полотенцах, майках, пододеяльниках. Отец помогал мне вылезти, и мы оба смеялись.

Кое-как мы запихали всё обратно в шкаф.

— Мать, — закричал папа, — собери-ка Александру бельё! Он в баню идёт.

Папа надел пальто и куда-то вышел. Вернулся он скоро и достал из кармана длинный батон. Я взял его в руки и увидел, что это не батон, что это такая красивая мочалка. Она пахла, как целый стог сена.