Хранилище ужасных слов - Барсело Элия - Страница 10

— Значит, ничему ты не научился.

Пабло пренебрежительно фыркнул, вскочил и начал Сердито отряхивать джинсы, хотя к ним не прилипло ни единой травинки.

— И все-таки это ад, — пробурчал он себе под нос. — Вот сейчас ты, уж на что несмышленая, а сказала то же самое, что говорила мама в детстве, да и отец твердит до сих пор, стоит нам повстречаться… Даже этот дурак Хайме говорил нечто подобное. «Ты так ничему и не научился», старая песня, всю жизнь ее слышу.

— Знаешь, Пабло, — Талья старалась быть спокойной и убедительной, — мы не можем находиться в аду по многим причинам, но прежде всего потому, что мы не умерли, — это же так просто.

У Пабло в глазах заплясали безумные огоньки, а на губах появилась победоносная улыбка.

— Наконец-то ты поняла, бедняжка. Именно что умерли.

Здесь: Одиннадцать

Доктор Герреро двумя пальцами держал правый глаз Тальи приоткрытым и рассматривал его с помощью какого-то блестящего серебристого инструмента. Ана и Мигель, с серыми от усталости и переживаний лицами, наблюдали за ним от двери, пытаясь по жестам предугадать результат обследования.

Врач погладил девочку по щеке, затем внимательно прочитал выписку и молча перевел взгляд на стену.

— Как она? — наконец осмелился спросить Мигель.

Доктор посмотрел на родителей. За толстыми стеклами очков его орехового цвета глаза казались очень большими.

— Состояние стабильное.

— Но что это значит? — настаивал Мигель, не замечая укоризненного взгляда жены.

— Стабильное значит хорошее, — ответила вместо врача Ана.

Мигель резко повернулся к ней и непроизвольно дернул рукой, словно собирался дать пощечину.

— Я прекрасно знаю, что значит «стабильное», не такой я невежа, как ты представляешь. Но это не значит «хорошее», достаточно на нее взглянуть, чтобы понять, что это не так. Это значит, ей не хуже, чем вчера. А еще это значит, что пока ничего не понятно или просто нам не хотят ничего говорить.

Заметив, что Ана уже готова вступить с мужем в спор, доктор Герреро с трудом сдержал улыбку:

— Вы правы, сеньор Кастро. Это классический ответ для тех, кому не нравится формулировка «всё в руках Господа». В таком состоянии мы можем поддерживать ее сколь угодно долго, надеясь, что она очнется. Чего мы не можем, так это поспособствовать тому, чтобы она очнулась. Если это вас хоть сколько-нибудь утешит, то за исключением комы и нашего бессилия помочь ей из нее выйти, все остальное у вашей дочери хорошо. Раны поверхностные, и, будь она в сознании, сейчас ушла бы с вами домой.

Он пригладил седые, но мягкие, как у младенца, волосы, которые постоянно разлетались, и поднял обе руки в смиренном жесте.

— Доктор, вы думаете, есть надежда? — спросила Ана.

— Несомненно, и вполне реальная. Требуются лишь любовь и терпение. Вы ведь ее любите, верно?

Похоже, вопрос их задел, и врач поспешил добавить:

— Насколько я понимаю, речь не идет о нежеланном, брошенном ребенке, с которым плохо обращаются, так?

— Как вы только осмелились подумать… — Мигель сжал кулаки и покраснел от злости.

— Не обижайтесь, сеньор Кастро. Мне это нужно знать из медицинских соображений. В данном случае психическое состояние ребенка имеет очень большое значение.

— Дети — это лучшее, что у нас есть, — сказала Ана, и глаза ее заблестели от слез. — Самое важное в жизни.

— Значит, будем надеяться. Я попозже еще загляну. Да, вы не возражаете, если мы поместим сюда парня, тоже пострадавшего в той аварии и тоже находящегося в коме? У нас довольно тесно, к тому же его родственники пока не объявились, и ему будет полезно находиться в помещении, где звучат людские голоса. Талье его присутствие ничуть не помешает. Правда, некоторым не нравится, когда мужчина и женщина находятся в одной палате, но они еще так молоды, и оба в коме… Если вы не против…

Ана и Мигель согласились, и доктор попрощался до вечера.

— Совсем мальчишка, и некому о нем позаботиться, — с сочувствием произнесла Ана.

— Это правда? — Мигель заглянул жене в глаза. — Что дети — самое важное в нашей жизни?

— Конечно.

— А наши ссоры по поводу твоих амбиций, моей работы, твоей свободы и всего прочего…

— Это тоже важно, — сказала она, поджав губы.

— Знаешь, а мне сейчас на все это наплевать. Если бы кто-то вернул мне Талью такой, какой она была два дня назад, я бы предложил ему и свое место в банке, и карьеру, и зарплату, чего бы он ни пожелал. А ты разве нет? Не отказалась бы от диссертации, от своих друзей-поэтов, от конкурса в университете?

Ана кусала губы, и горло у нее дергалось, словно там что-то застряло.

— Хватит, Мигель. Я бы все отдала, если бы Талья снова сказала, что любит меня, — только и смогла она произнести и разрыдалась.

Очнулись они плачущими в объятиях друг друга.

Там: Восемь

В парке ничего не изменилось. Солнце будто застыло в зените, а вместе с ним и тени деревьев. Ребята обошли все известные Талье выходы, но вместо ворот и калиток обнаружили лишь живые изгороди, розовые кусты и огромные каштаны, терявшиеся вдали, словно парк был бесконечен.

Спустя какое-то время — неизвестно какое, поскольку часы у обоих остановились, — они решили вернуться к пруду и там на травке подождать, не случится ли чего.

— Похоже на ожидание устного экзамена по предмету, о котором не имеешь ни малейшего представления, — сказал Пабло. — Знаешь, что провалишься, и в то же время ждешь не дождешься, когда вызовут, — только бы побыстрее отстреляться.

Талья оторвала взгляд от венка из маргариток, который взялась плести от нечего делать.

— Я тоже ничего не понимаю. Там я училась и была счастлива и вдруг оказалась здесь и маюсь от скуки.

— Ты училась?

Она рассеянно кивнула и снова принялась за венок.

— Чему?

— Это трудно объяснить. Мой проводник сказал, что слова несовершенны, и был прав. Мы многое не умеем выразить, не находим нужных слов и вместо них произносим другие. А еще очень важны тон и интонация, с которой ты говоришь, то, как ты смотришь, как двигаешь руками… Слова, причинившие боль, запоминаются лучше всего.

— Это все религиозный вздор, — презрительно обронил Пабло.

— Просто ты меня не понимаешь и потому злишься. Ты ведь старше и должен был бы понимать, а не выходит.

Тут Талья с удивлением обнаружила, что ей стали ясны ранее непонятные вещи и ее отношение к ним изменилось в лучшую сторону.

— Тоже мне, знаток! Считаешь себя умной не по годам, вот и выпендриваешься.

Талья улыбнулась.

— Чего улыбаешься? Издеваешься, да? — с обидой спросил Пабло.

— Ты пользуешься словами как ножом. Разве плохо, что ты здесь со мной, а не один?

— Лучше бы я был один, чем с такой самоуверенной малявкой, а еще лучше с каким-нибудь взрослым разумным человеком.

Талья не ответила и сосредоточилась на венке. Она чувствовала себя спокойной и умиротворенной, как бывало, когда родители, уходя по делам, оставляли ее в приятном для нее месте, и она не сомневалась, что, освободившись, мама и папа непременно за ней придут.

— Ты похожа на пугало, — заговорил Пабло, когда ему надоело смотреть, как Талья вплетает в венок цветок за цветком. — У тебя лодыжки торчат и футболка мала.

— Просто я выросла.

— Да ты что! Никто не растет так вдруг. Если бы ты выросла, у меня борода доходила бы до груди.

Талья взглянула на него.

— И правда, ты совсем не изменился.

Неожиданно солнечный свет будто выключили, и парк исчез.

Здесь: Двенадцать

Хайме и Йоланда сидели в кафе в центре города, ожидая начала сеанса в кино, когда девушка увидела в большом зеркале на стене отражение телеэкрана, а на нем — лицо Пабло. Она быстро повернулась, но телевизор находился в углу, звук был приглушен, и она не расслышала, что говорили об их приятеле.