Мистика - Джонс Стивен - Страница 24

В третьем погребе, огромном помещении, где царила тьма кромешная, случилось нечто страшное и непонятное. Мисс Хисгинс стояла в центре, а ее отец и Парскет держали экран, как и раньше. Когда все было готово и я нажал рычажок вспышки, в погребе внезапно раздалось ужасающее, леденящее душу ржание, какое я уже слышал в парке. Создавалось впечатление, будто источник звука находился где-то над головой девушки. В резком сверкании вспышки я увидел, как мисс Хисгинс напряженно смотрит вверх, на нечто невидимое. А затем снова наступила темнота, и я крикнул Парскету и капитану, чтобы они вывели девушку на свет.

Они немедленно выполнили приказ, а я закрыл и запер дверь, произвел Первый и Восьмой пассы ритуала Саамаа возле обоих дверных косяков, а затем соединил их через порог тройной линией.

Тем временем Парскет и капитан отнесли девушку к матери и оставили ее в полубессознательном состоянии, я же остался сторожить дверь в погреб и чувствовал себя при этом довольно скверно, так как осознавал: внутри находится какая-то отвратительная сила. А еще я мучился от стыда за то, что подверг опасности мисс Хисгинс.

У меня остался пистолет капитана, а когда мои товарищи вернулись в подвал, то у них при себе были ружья и фонари. Невозможно описать, какое облегчение снизошло на мой дух и тело, стоило мне услышать приближение Парскета и капитана. Попытайтесь просто представить, что я испытывал, стоя возле двери в погреб. Можете ли вы это вообразить?

Помню, перед тем как отпереть дверь, я обратил внимание на побелевшее, мертвенно-бледное лицо Парскета, посеревшую физиономию капитана и подумал, может, и я выгляжу точно так же. И эта мысль подействовала на мое психическое состояние совершенно особым образом: чудовищность всего происходящего словно обрушилась на меня заново. Я знаю, одна только сила воли заставила меня подойти к двери и повернуть ключ.

Помедлив долю секунды, я распахнул дверь нервным рывком и поднял над головой лампу. Парскет и капитан встали слева и справа от меня и тоже подняли свои лампы, однако погреб был абсолютно пуст. Естественно, беглый осмотр меня не удовлетворил, поэтому с помощью своих товарищей в течение нескольких часов я исследовал каждый квадратный сантиметр пола, потолка и стен.

И все же в конце концов я вынужден был признать, что помещение само по себе ничем особенным не отличается, и мы оттуда ушли. Но я опечатал дверь и выполнил Первый и Последний пассы ритуала Саамаа с наружной стороны возле каждого косяка, соединив их, как прежде, тройной линией. Вы представляете, каково нам было обыскивать этот погреб?

Поднявшись наверх, я, обеспокоенный, поинтересовался здоровьем мисс Хисгинс, но девушка сама вышла ко мне. Когда я попросил у нее прощения, она сказала, что с ней все в порядке и что мне не стоит волноваться или винить себя.

Я немного успокоился и отправился переодеваться к столу, а после ужина мы с Парскетом оборудовали одну из ванных комнат для проявки отснятых мною негативов. Однако ни одна из пластинок ничем нас не удивила, пока мы не дошли до снимка, сделанного в погребе. Парскет занимался проявкой, а я взял несколько закрепленных пластин и вышел на свет, чтобы получше их разглядеть.

Только я дошел до последнего снимка, как услышал крик Парскета. Я кинулся обратно и обнаружил, что он поднес к красной лампе полупроявленный негатив и смотрит на него. Там ясно виднелась мисс Хисгинс с поднятыми вверх глазами — такая, какой я видел ее в погребе. Но что поразило меня — так это очертания огромного копыта прямо над ее головой. Оно словно опускалось на девушку из темноты. И знаете, ведь именно я подверг мисс Хисгинс такому риску. Лишь эта мысль и вертелась у меня в голове.

Закончив проявку, я закрепил изображение и тщательно изучил пластину при нормальном освещении. Никаких сомнений не оставалось: над головой девушки было изображение огромного, выплывающего из тени копыта. Тем не менее подобное открытие никоим образом не приблизило меня хоть к какому-то пониманию ситуации. Единственное, что я мог сделать, — это попросить Парскета ничего не рассказывать девушке — она только напугалась бы еще больше. Однако я показал фотографию ее отцу, так как, по моему мнению, он должен был знать истинное положение дел.

Этой ночью мы приняли точно такие же меры для обеспечения безопасности мисс Хисгинс, как и в две предыдущие. Парскет опять составил мне компанию, но ничего необычного не произошло, и с рассветом мы пошли спать.

Спустившись к обеду, я узнал, что Бьюмонт прислал телеграмму, где говорил, что приедет вскоре после четырех. Кроме того, уже уведомили письмом приходского священника. Да и все женщины в доме, совершенно очевидно, пребывали в состоянии неимоверного переполоха.

Поезд запоздал, поэтому Бьюмонт приехал только в пять, однако священника все еще не было, и дворецкий пришел с сообщением, что кучер вернулся один, поскольку священника куда-то срочно вызвали. Дважды еще посылали за ним экипаж в этот вечер, однако святой отец так и не вернулся, и нам пришлось отложить свадьбу на следующий день.

Ночью я устроил «защиту» вокруг кровати девушки, и капитан с женой опять приготовились бодрствовать в спальне дочери. Бьюмонт, как я и ожидал, настоял на том, чтобы остаться со мной на посту. Он, похоже, был необычайно напуган, но боялся не за себя, а за мисс Хисгинс. По его словам, у него возникло ужасное предчувствие, что в эту ночь привидение совершит решающее, самое страшное нападение на его возлюбленную.

Естественно, я успокоил его, объяснив подобные страхи расшатанными нервами, и ничем более, однако на самом деле волнение молодого человека вызвало во мне серьезное опасение, так как я слишком много повидал и знал: не всегда виноваты только нервы, если человек заранее убежден в том, что надвигается опасность. А Бьюмонт был искренне и абсолютно уверен: этой ночью произойдет какое-то жуткое событие. Поэтому я попросил Парскета протянуть вдоль коридора, до двери спальни мисс Хисгинс, длинный шнур, который соединялся бы со звонком дворецкого.

Дворецкому я велел не раздеваться и дать такое же указание двум лакеям. В случае моего звонка он должен был немедленно явиться вместе со слугами и принести лампы, которые следовало держать зажженными всю ночь. Если же по каким-либо причинам звонок не сработал бы и я бы дунул в свисток, то на этот сигнал надо было реагировать, как на звонок.

Обговорив все эти мелкие детали, я начертил пентаграмму вокруг Бьюмонта и чрезвычайно серьезно наказал ему не выходить за пределы пятиугольника, что бы ни происходило. Приготовления были закончены, и нам оставалось только ждать и молиться о том, чтобы ночь прошла так же спокойно, как и предыдущая.

Мы почти не разговаривали, однако примерно к часу ночи до такой степени взвинтились, что Парскет поднялся и принялся ходить взад-вперед по коридору, чтобы немного успокоиться. Скинув туфли, я тут же присоединился к нему. Мы стали вышагивать вместе, периодически перешептываясь. Так продолжалось чуть больше часа, пока я не зацепился при повороте за шнур и не упал лицом вниз. Однако при этом не поранился и не издал ни единого звука.

Когда я поднялся, Парскет слегка подтолкнул меня локтем.

— Вы обратили внимание на то, что звонок так и не зазвенел? — прошептал он.

— Боже мой, — ответил я, — вы правы!

— Погодите минутку, — сказал Парскет. — Наверняка шнур просто перекрутился в каком-нибудь месте.

Оставив свое ружье, он скользнул вдоль коридора, снял лампу и на цыпочках пошел обследовать дом, держа на изготовку в правой руке револьвер Бьюмонта. Храбрый малый, помню, подумал я тогда. Эта же мысль пришла мне в голову еще раз несколько позже.

Как раз в этот момент Бьюмонт жестом призвал меня к полной тишине. Я тут же уловил то, к чему он прислушивался: звук копыт скачущей в ночи лошади. Тут надо сказать, меня прямо-таки затрясло. Звук замер, оставив в нас жуткое, мрачное чувство опустошения. Думаю, вы понимаете меня. Я протянул руку к шнуру с надеждой, что Парскет устранил неполадки, и стал ждать, озираясь по сторонам.