От мира сего - Крелин Юлий Зусманович - Страница 19

Наконец все три дежурных доктора собрались у окна и стали обсуждать: что делать?! Им было ясно, что в животе произошла какая-то катастрофа. Боль появилась внезапно — внезапная катастрофа. После операции, скорее всего, полетели швы анастомоза или швы зашитой культи кишки. Общее мнение было таково.

— А может, кровотечение?

— По дренажу-то ничего не идет.

— А черт его знает!

— Это аргумент, конечно, — отреагировала Люся. — Но если полетел анастомоз — по дренажу из грудной полости должно выделяться. Пойдем попробуем потянуть.

Попробовали — все в порядке.

— Нет, ребята, это перитонит.

— Значит, культя.

— Тогда вскрывать живот.

— Но ведь вскрывать живот — лапаротомию делать, — умрет, наверное?

— Ты же сама говоришь — перитонит.

— Ну, уж точно не скажу, голову на отсечение не дам, но, скорее всего, у бабушки перитонит. Не могу я решиться на операцию. Вы представляете, если там ничего не окажется! Сам делал.

— Ну, Начальник тебе ничего не скажет.

Люся вспыхнула, но, во-первых, напрасно — он так просто брякнул, ничего не имея в виду, по-видимому; а во-вторых, не страшно, что вспыхнула, — они говорили в почти совсем темном коридоре — не видно.

— Да разве в том дело, что мне скажут или сделают что-то? Бабка-то помрет за так.

— А сейчас, по-твоему, она не помирает? Надо что-то делать.

— А мы и делаем. Льем кровь, полиглюкин. Кстати, надо приготовить все для артериального переливания.

— Это ж все только подготовка к делу. В чем причина? Надо устранять ее.

Люся даже обиделась:

— А я не понимаю, по-твоему? Сначала посмотрим, как будет реагировать она на наши действия. Если, скажем, давление не будет подниматься совсем, — скорее всего, кровотечение.

— Это верно.

— Кстати, — вспомнила вдруг Люся, — а где студенты? Их надо разбудить и позвать сюда. Пойду позову. Ты пойдешь со мной, а ты последи за больной. Сейчас приду.

Вышли на лестницу.

— Слушай, надо все-таки решить что-то, а я не могу решиться на операцию. Оперировал-то Сам. Ты пойди позвони ему, а я разбужу студентов.

Вернулись они одновременно.

— У него никто не отвечает.

— Что бы это могло значить? Ночь же.

— Может, телефон выключил?

— Не представляю! Хозяин же хирургического отделения.

— Ну, вдруг устал очень. Мало как бывает.

— Ну ладно, пойдем посмотрим.

Вокруг кровати с больной уже полно людей. Полно студентов. Уже полная активность, суета. Ну прямо как днем. Проснулись больные — все смотрят. У всех в глазах страх. Странно, что в такие моменты со всех кроватей глядят испуганные глаза, а с кровати объекта чаще непонимающие глаза.

— Давление девяносто пять. Выше не поднимается.

— Дайте-ка я еще раз посмотрю живот. Лейкоцитоз и гемоглобин взяли?

— Да. Четырнадцать тысяч и шестьдесят восемь.

— Закажи на семь утра повторные анализы.

— Бабушка, болит у вас что-нибудь сейчас?

— Живот. Живот болит все время. Очень болит.

— Язык покажите. Суховат. Дайте руку. У меня часы без секунд — посчитай ты, пожалуйста.

Люся смотрела живот, выстукивала, выслушивала, поглаживала. Потом встала и пошла в коридор. Вместе с ней вышли и доктора и студенты.

— И все-таки перитонит. Надо позвонить кому-нибудь. Шеф не подходит к телефону. Доцентам, что ли, позвонить? Знаешь, пойди, пожалуйста, позвони ты Сергею, Сергею Павловичу… Ему ближе всех ехать.

Люся вспомнила, как он тихо просил санитара не шуметь, не обижать. С другой стороны, Сергей верит каждому, кто улыбнется, а шеф, наверное, умнее: его улыбкой не возьмешь — он никому не верит. Все-таки лучше Сергей.

Он приехал довольно быстро.

Больная была в предоперационной.

— Что, решили оперировать? — это вместо «здравствуйте». — А что за больная? Я по телефону не стал уточнять. — Он подошел к кровати, которую ввезли в операционный блок. — Ах, вот это кто! Здравствуйте. Что? Болит у вас?

Этот глупый вопрос задает каждый врач, хотя и без того ясно — болит. Хоть бы спрашивали, что болит. Но такова природа и логика врачебной мысли. Сначала — что происходит, затем — где происходит, потом — что делать и, наконец, — как делать. А со стороны это довольно глупо выглядит. Хорошо, что больные этого не замечают — они не со стороны. Замечают здоровые со стороны.

Сергей вспомнил, как обсуждали эту больную перед операцией.

Сначала собрались они все в палате. Сергей издали смотрел на разговор двух коллег. Они стояли у окна, и Сергей, стоявший напротив, видел лишь только контуры их фигур, а разговор мог только угадывать. Один выше, прямее — прямее станом и взглядом, другой тоже прям, но чуть пониже. И Сергей знает, что тот, который прямее, который может так объясняюще вопрошать и при этом поправляет собеседнику воротник, — он и есть Начальник. Сейчас он распорядится, и все начнут действовать, как скажет.

Но и ему сейчас не легко придумать. Вокруг врачи. Все ждут решения. Но разве мог он, могли они решить это сразу — у ее постели? Надо было идти в кабинет и обсуждать.

И вот сидят все в кабинете вокруг стола его. Нач ходит, излагает ситуацию:

— Рак пищевода. Оперировать радикально, убрать опухоль, девяносто восемь из ста — умрет. Не оперировать, все сто — умрет, и не от рака, до этого дело не дойдет, от голода — пища не будет проходить. Спасать от голода, сделать отверстие в желудке, кормить через трубку? А кто ухаживать будет? Одна. Одинокая старуха. У нее есть брат — да и тот живет со своей семьей в другом городе.

Начальник начал спрашивать с молодых.

Сергею весь опрос этот чудился как поиски лучшего места для запятой в известной фразе-примере: «Казнить нельзя помиловать». Начали думать, гадать, где поставить запятую.

Молодой парень, палатный врач больной, окончивший в прошлом году институт, говорит просто, уверенно и ясно. Манера такая, что ли?

— …Положение безнадежное. Родственникам она не нужна. Она для них обуза. Сделать ей трубку — мучить ее, мучить их, мучить себя до ее выписки из больницы, показать ей, как она всем будет в тягость, и отравить ей последние дни. Оперировать радикально лучше — потому либо умрет и не будет ни мучиться, ни мучить, либо выживет, и будет лучше ей и им. Я думаю, оперировать надо на полную катушку. Родственникам надо сказать правду.

(«… Отравить последние дни». — Хм…)

Один из старших принялся возражать. (Все в порядке — дискуссия завязалась.) Он говорил, что мы не имеем права идти на смертельную операцию, существует врачебная этика, медицинская деонтология, древние традиции медицины, новые традиции советской медицины. Говорил о том, кому можно говорить правду, а кому нельзя, за кого можно решать, а за кого нельзя. Короче, в основном говорил: как неправа молодежь! — ее надо воспитывать. На Начальника говорил, но тоже кончил предложением радикальной операции.

Выступал еще один и тоже говорил об этике, и что нельзя идти на смертельную операцию, и что мы не можем, в конце концов, думать о родственниках, и что мы обязаны продлевать жизнь больным до крайней возможности, и что, если мы решимся на радикальную операцию, — почти определенно верная смерть, ну, а если еще осложнение маломальское прибавится, тогда… А молодежь надо учить и воспитывать и говорить всегда правду. И решать нельзя ни за кого.

И вот разговор пошел в большей степени о воспитании и в меньшей степени о больной. Легче, наверное.

«Казнить нельзя помиловать».

Сергей сидел, обдумывал, готовился к слову своему.

И он стал вначале думать о профессиональной этике. О том, что напрасно придумали какую-то профессиональную этику, как будто у врача она отдельная — не как у любого порядочного человека, и главный принцип врача — «No nocere» — «не вреди» — столь же принадлежит всем людям, как главный нравственный канон…

Начальник обратился к нему.

— Я бы оперировал радикально, — ответил Сергей. Начальник:

— Мнения ученых, так сказать, разделились. В науке нет чинов и погон, каждый имеет… — и говорил еще долго о необходимости коллегиального решения судьбы каждого больного и так далее и так далее.