Хирург - Крелин Юлий Зусманович - Страница 43

— А не сильно — не поймешь.

— Так больно очень.

— А мне за это деньги и платят, что больно делаю.

— «Шютка».

— Вот именно. А здесь?

— Здесь меньше.

— Впрочем, тут и щупать особенно не надо. Это, парень, грыжа у тебя ущемленная. Довели тебя твои упражнения гимнастические. Оперировать надо. Все от общей хилости.

— Иди ты. Ой-йой.

— Что, и так все время, с такой периодичностью? Приступы?

— Как часы.

— Короче, чего тянуть. Надо ехать.

— Куда? Может, подождем?

— Идиот. Маленький, что ли? Кишка омертвеет. Небось когда у Таньки был аппендицит — сразу погнал ведь. У тебя, что ли, раньше была грыжа? Никогда не говорил.

— Я и не знал раньше. Не могу, Женька, больше. Болит очень.

— Ну, поехали. Как — «Скорую» вызовем или сумеешь на такси ко мне? Дойдешь до машины?

— Конечно, дойду.

Еще через полтора часа Володька уже лежал на столе, а Мишкин, помытый, в стерильном халате, стоял рядом.

— Женя, ты как, наркоз общий дашь или заморозишь?

— На кой наркоз. И так больно не будет. Если вдруг больно — скажешь, дадим наркоз. Болит сейчас? После укола не меньше?

— Может, самую малость меньше.

— Ладно, давайте новокаин. Начинаю. Сейчас укольчик небольшой, а дальше не больно. Только распирать будет. Как сейчас? Болит?

— Сейчас нет. Отошло. Жень, а может, не надо оперировать, а? Прошло вроде. Давай лучше: ты мне укольчик — я тебе комплиментик. И разойдемся друзьями.

— Молчи, дурак, за умного сойдешь. Я ж заморозил. Ты как ребенок. Сейчас глубже уколю — опять чуть больно будет… Сейчас как? Не больно?.. Ну хорошо… Подавай, лапонька, подавай. Сама смотри. Ты думаешь, если мой друг, то и помогать не надо… Вытри здесь. Ага. Ты на работе был сегодня, Володя?

— Был. А что?

— Не болело на работе?

— Нет. Не болело. А ты сейчас что делаешь?

— Что делаю! Оперирую. Лежи молчи.

— Сам же вопросы задаешь. А посмотреть нельзя?

— Вот подумай, чуть легче стало, сразу и смотреть надо, и склочничать. Лежи и не рыпайся. Сейчас я тебе, парень, за все выдам. Отыграюсь. Держи вот это.

— Это уж точно, отыграешься. Ой! Ты что?! Отыгрываться начал?

— А что? Болит?

— Нет. Но неприятно. Ты что хочешь, чтоб я еще псалмы радости тебе тут пел?

— Спой. А что! Не болит? — не болит. Морфий тебе вкололи? — вкололи. Лежи себе и пой. Или спи.

— Так ты ж треплешься — спать не даешь.

— Дай-ка обложиться, салфетки. Больше. Кишка ущемилась. Зараза.

— Чего? Чего там?

— Лежи, не мешай. Сейчас рассечем кольцо — на душе спокойней станет. Легче. Кишка вроде ничего.

— Это тебе спокойней станет или мне легче? Ты о ком заботишься?

— Что мне о тебе заботиться. Ты же сейчас тунеядец, тебя хоть высылай за безделье. Кишка хорошая совсем. Опускаю ее. Всего часа два-три прошло.

— Ты чего молчишь, Володька?

— Ты же сам сказал — спи. А теперь не даешь.

— Пардону прошу.

— А там как у вас, или у меня, уж не знаю, — все в порядке?

— Да, да. Главное уже сделали.

— Действительно надо было оперировать?

— А то?! Диагностика, милый, с точным прицелом в яблочко. Это тебе не твои йоги.

— Пижон ты, Женька. Я же всегда говорил, хоть и не видел, что на операциях ты наверняка пижонишь. Раньше подозревал, а теперь вижу точно.

— Опьянел ты, любезнейший, от морфия. Молчал бы лучше.

— А что! Не болит, лежу в приятном обществе — почему не поговорить. А ты норовишь быть первым на деревне, оттого и из клиники ушел. Ну и видик у тебя, Жень, между прочим. Посмотри на себя в зеркало.

— А что ты там видишь? Колпак да маску. Какой вид ты там, разглядел? А насчет клиники — это запрещенный прием.

— Ну извини. А вид у тебя такой, какой ты есть на самом деле.

— Ну-ка помолчи немного. Здесь мне тупфером отведи. Вот так. А то не проткнуть бы ненароком.

— Чего, чего? Что у вас там?

— Опять чего! Лежи ты спокойно. Мы на работе, и у нас есть о чем поговорить и без тебя. Иглу, что ли, взять покруче?

— Ну скажи же, длинный. Мне же интересно.

— Ну заткнись. Прошу же тебя, как человека.

— А ты со всеми так на операциях или только с друзьями?

— Полежишь в отделении, выяснишь.

— Ну не подонок?!

— Замолчи, пьяница, пропойца. От одного укола как захмелел! Оскорбляешь во время исполнения служебных обязанностей.

— Во-первых, у тебя сейчас не рабочее время. Ты сюда приехал — и это твое личное, а не служебное и время и дело.

— Не мое служебное. А ты бы тогда Филла попросил на той же дружеской основе. Опять чуть-чуть помолчи.

— Молчу опять. Совсем не больно. Но ты совершенно неестественно себя ведешь.

— По-ошел опять. Во-первых, операция — это вообще неестественное занятие. А во-вторых, ты думаешь, естественно мне оперировать тебя?

— А ты и хирургию, наверное, выбрал, чтоб рисоваться можно было. А? Перед бабами.

— Володя, после расскажешь все, что хочешь. А сейчас все.

— Знаешь, Жень, кол мне на голове теши, но можно вести себя иначе. Скажем, интеллигентней. Скажем, не кричать на больных, на сестер. Есть у тебя стремление рисоваться, как подонку. Мне обидно, что ты становишься на один уровень с твоим бывшим шефом, судя по твоим рассказам о нем.

Мишкин наклонился, задвинул голову за занавеску, отделяющую мир оперируемого от оператора, и прошептал в ухо прямо: «Володька, мы не одни. Я на работе. А то наркоз дам. Ты ж совсем пьян, алкаш».

Некоторое время операция шла в молчании.

— Тебе не больно?

— Как тебе сказать. Радостного не много, но терпеть можно. Тебе-то что? Ты делай свое дело. Остальное тебя не заботит все равно.

— Ты думаешь, что если ты сейчас страдаешь, то все тебе можно? Тоже ведь гусь не из последних. Лежишь и судишь с пьедестала. Откуда у тебя такое высокомерие? Черт! Здесь плохо зашили.

— Не расслышал последнее.

— Последнее и не тебе. Дай еще такую иголку с ниткой. Перешью.

— Я ж не слышу, Женя. Мне же тоже интересно.

— Перебьешься.

— А все-таки я сейчас страдаемое — говори со мной деликатней.

— Дай нам работать. Совсем опьянел. Ей-богу, я сейчас дам наркоз. Чтоб я еще когда-нибудь оперировал близких. Ни за что! Он же, негодяй, не боится меня. Я для него не хирург.

— Это мне, что ли, наркоз? Мне ж не больно. Я против. Просто тебе, как и всегда впрочем, неприятно слушать замечания в твой адрес. И вообще, то-се, пятое-десятое.

— Наконец-то ты нашел время и место. Ну, сейчас, по-моему, хорошо ушито. Хорошо.

— И было хорошо и сейчас хорошо мне. Не болит. Долго еще?

— Ты спешишь?

— А ты остришь? Вот видишь — почувствовал наконец себя начальником над товарищем.

— Тамбовский волк тебе товарищ. Были мы с тобой товарищами.

— А ты в палате тоже будешь мне начальником?

— Дай-ка кетгут еще. Здесь перевяжем. Угу, спасибо. Теперь можно и кожу зашивать. Шелк дай, пожалуйста. «Пусть бегут неуклюже пешеходы по лужам и вода по асфальту рекой…»

— Женька, а я так и подозревал, что ты на операции весь из себя такой интеллигентный, строишь интеллигентного, выпендриваешься, и если поешь, то детские песенки, — очень интеллигентно.

— Надоел, дайте ему наркоз.

— Какой наркоз — не дамся. Ничего не болит.

— Не дашься! А мы тебя не спросим. У нас средство есть. Все. Заклеивай. Везите его в палату. «…И неясно прохожим в этот день непогожий, отчего я веселый такой».

— Нет, нет. Никакого наркоза.

Мишкин вышел из операционной, в дверях остановился и стал картинно сбрасывать перчатки, не помыв их предварительно, как обычно:

— От наркоза милую. Жить будешь!

Приехал Филипп.

Мишкин. Навестить товарища надо, Филя?

— Что делать. Официальная обязанность товарища требует сочувствия и проявления сожалительных тенденций.

— Хорошо говоришь. Документ какой читал?

— А я, милый, и без документов в любом стиле говорить могу. А тебя, дурака, удивить и вовсе легко.