Хирург - Крелин Юлий Зусманович - Страница 36

С большим трудом районные организации разрешили Марине Васильевне провести субботник прямо в больнице, назвав это субботником по уборке территории. Вообще этого нельзя, ей объяснили, вернее, объясняли, что, поскольку медики не создают материальных ценностей, матценностей, говорили ей, и поскольку в народную копилку после субботника в больнице они ничего не положат, то им, работникам здравоохранения, надлежит этот день провести где-нибудь на производстве в районе или на плодоовощной базе. Врачи больницы предлагали отдать в наркопилку один рабочий день — это около пяти рублей — или дежурство одно — это больше десяти рублей. Но районные организации с этим не могли согласиться, сказали, что это совсем не то. После больших дебатов, просьб, уговоров разрешили части персонала остаться в больнице и заняться новым корпусом и территорией больницы, а часть сотрудников уже вчера была на плодоовощной базе. Перебирали и грузили картошку. Заработали в среднем на одного работающего сорок семь копеек. Руки после этой работы остались относительно сносными — оперировать можно было.

Сейчас была проблема найти варежки — перетаскивать оборудование в ящиках голыми руками опасно: можно испортить руки.

В конце концов все наладилось, все нашли, все устроилось.

Начали.

Вчетвером нести один операционный стол очень тяжело.

Мишкин. Не стони, не стони — неси. Здоровый мужик, — это он Онисову. — Что тебе станется.

Евгений Львович несет впереди и распахивает дверь собою. Рядом около дверей стоит строительный рабочий. Стол пронесли. Старшая сестра издали наблюдает. И издали же кричит рабочему:

— Ну что стоишь без толку! Не можешь двери закрыть. Холод напускаешь. Холодно ж на улице.

— Кто открыл, тот пусть и закрывает.

Врачи со столом поравнялись с рабочим. Агейкин уже совсем было рот раскрыл, наверное решил тоже включиться в воспитание рабочего, но Мишкин успел раньше:

— Будьте добры, закройте дверь, пожалуйста, за нами. Закрыл.

Поднесли стол к лифту. Оказывается, лифт еще не пустили. Надо ждать.

— Чего зря ждать! — ажитированно воскликнул Агейкин. — Пойдем, следующий пока подтащим.

— Подождите, — сказал строитель, закрыв дверь и подойдя к ним. — Передохните. Уже пошли. Скоро включат.

— Мы за это время еще один подтащим, — как бы извиняясь, улыбнулся Мишкин. — А вы скажите, пожалуйста, лифтеру, если он придет за это время, что мы сейчас еще один принесем.

Строитель пожал плечами, сел на стул рядом с лифтом, закурил.

Они вышли на улицу, подошли к очередному столу. Мишкин переломился где-то посередине и взялся за нижний край ящика со столом.

— Ну, беритесь.

Из-за спины его голос Натальи Максимовны:

— «Рвать цветы легко и просто детям маленького роста, но тому, кто так высок, нелегко сорвать цветок».

— Чувствуется, что еще в дошкольном мире. Родители растут с детьми. А я уже… Нет, лучше все-таки: «Я играю на гармошке у прохожих на виду…»

— Евгений Львович, вы разломайте упаковку здесь, а мы доски пока отнесем и свалим в кучу.

— И женщины иногда совет отменный дать могут.

— У-у, Евгений Львович, на вас и непохоже. — Наталья Максимовна смеется. — «К сожаленью, день рожденья только раз в году».

— А что! Верно говорит. И нам легче будет нести. И сверху не надо доски волочить. — Агейкин все говорит возбужденно и громко. Странно — как будто повседневная работа у него не физическая. Наверное, просто потому, что необычная.

Подошли две женщины средних лет.

Это две дочери одного семидесятилетнего больного, которому Мишкин удалил желудок по поводу рака. Старик очень тяжело перенес операцию. Тысячи осложнений. Порой они совсем теряли всякую надежду. Дочери не отходили от него ни днем ни ночью. Уже два месяца это продолжается. Измучились вконец. Их сейчас не узнать по сравнению с предоперационным периодом, если так можно сказать; но зато его выздоровление — их заслуга.

— Евгений Львович, ну что скажете нам? Надежда-то есть сейчас?

— Лучше, конечно, не планировать, но я думаю — выкарабкается. Тяжел еще очень.

— Папа просит дачу снять. Так если надежда есть…

— Задаток большой давать надо, — это вторая дочь. — Чтоб не зря, если жив будет.

Агейкин. Подождите так. О чем вы говорите! Как можно говорить, что будет. Ну, рискните деньгами. От дверей им кричит строитель:

— Доктора! Лифт включили. Я с лифтером затащу стол. На какой этаж?

— На седьмой!

— Ну, спасибо вам, Евгений Львович. Мы тогда снимем дачу. Мишкин. Ну давай, ребята. Подхватывай.

— Сейчас сигарету выкину.

Онисов. С ним хорошо, и он хорошо. Конечно. Уникум ты.

Мишкин. Давай, давай, берись, философ. Чего бормочешь? Три, четыре — поднимай! Пошли.

Агейкин. Вон. В окнах. Больные. Смотрят. Таскаем мы.

Мишкин. Неси. Дыхание сбиваешь.

Поставили около лифта и этот стол.

Мишкин. Ты, Онисов, чудак. С ним хорошо — он хорошо. Смотрят. Окна. Больные. Живи себе и неси время от времени, если думаешь, что всегда ты не несешь.

Работа шла хорошо. Но успели они… Если они будут носить и дальше так кустарно — понадобится несколько месяцев.

Марина Васильевна пришла — приезжало начальство на субботник. Велено мусор этот, упаковку, тару — ликвидировать, чтоб территория была приглажена. Иначе зачем субботник.

— А как ликвидировать? Куда деть?

— Сжечь.

— Доски какие! Жалко. Какие стеллажи сделать можно.

— Пожалуйста. Уноси домой, но сейчас.

— Мне сначала квартира нужна.

— К тому времени еще не один субботник будет. Вечно ты, Мишкин, создаешь проблемы из ничего. Сказано жечь — жги.

— Жгу. Я разве против. Мне только жалко.

— С оборудованием, в общем, хватит на сегодня. А территорию мы убрать должны. Так что начинайте. Я пошла на свой участок.

Марина Васильевна побежала, будто не главный врач, будто молодая совсем.

— Здравствуйте, Евгений Львович.

— О-о! Привет, Нина. Ты как здесь оказалась?

— Мимо проезжала. Вон машина моя. К тому же у меня для вас кое-какие лекарства есть. Решила посмотреть — может, и передам заодно, подумала я. А вы здесь все сегодня, оказывается.

— Вот спасибо. Сейчас я кого-нибудь пошлю за ними.

— Я сама отнесу в отделение. Дежурной девочке-анестезистке отдам. А у вас субботник?

— Как видите.

— Хорошо как…

— Чего хорошего.

— И я с вами поработаю. Вы носилки сейчас таскаете? Я к вам в пару, Евгений Львович. Можно?

— Не очень ловко, наверное, коллега.

— Пустяки. Ладно. Сейчас прибегу. А у меня в машине прекрасный джин и вермут. После субботника. Это великолепно.

Побежала. Подошел Онисов:

— Ну, ты уникум. Старый уже совсем, а все тебя любят.

— Пошел вон, Хазбулат.

— А что! Такие большие фигуры всегда привлекательны.

— Помолчал бы лучше. Вот когда больным после операции отдаешь большой камень из желчного пузыря — они приходят в ужас, ахают и страшно гордятся своей тяжелой патологией, но мы-то, хирурги, знаем, что мелкие камни вреднее, опаснее, и гордиться больным лучше этой мелочью. Так вот, не будь ты этой мелочью в пузырях и протоках. Лучше помолчи. Понял, Хазбулат?

— Ты сейчас говоришь, как большой Пахан в малине своим уркам. Ты все-таки уникум, Мишкин, даже в таком разговоре. И образы твои дикие: камни, кровь, желчь. Ты же ущербен, весь ушел в ту жизнь. Полные носилки уже, хватит, понесем. Не верю я в искренность этих образов у тебя.

Подняли носилки с мусором и пошли.

— А почему? Я живу ведь в этом мире только. Это ты по кино ходишь каждый день. А потом делаешь глубокомысленные сексуальные умозаключения.

— И что! Эта сфера жизни естественна. Да, кстати, эта артистка, о которой я вчера рассказывал, — у нее болезнь какая-то по части секса. А на вид несчастная такая, трогательная, светлая.

— Бедная женщина! Конечно, несчастная. Высыпай. Ну, опускай. Сразу и назад. А тебе не все ли равно, какая женщина актриса. Тебе б, Хазбулат, была б красивая.