Хирург - Крелин Юлий Зусманович - Страница 24

В этот день был бетховенский концерт в исполнении иностранного скрипача.

У входа, перед контролем, большая толпа страждущей молодежи, не доставшей билеты. У самого контроля дружинники с голубыми повязками на рукавах, милиционеры.

Мишкин наблюдал за бурлением людским у контроля, пока стоял в очереди сдавать пальто.

Сначала это было хаотическое передвижение, перемещение людских частиц, типа броуновского движения. Потом вдруг направленно толпа хлынула к проходу. Милиционеры, дружинники схватились за руки, контролеры захлопнули калитку барьера. Толпа отхлынула. Лица охранявших злобно остекленели. Отстояли проход. А чаще здесь же, в концертном зале, в таких случаях у победителей после отбитой атаки появляется в лице что-то человеческое, даже, пожалуй, добродушное. Это, вероятно, естественно. Ведь что хотят эти люди, осаждающие, — всего-то послушать хорошую музыку. Да и толпа желающих безбилетников, прорывающихся, — не более тридцати человек. Но в этот раз почему-то лица охранявших оставались злобными и напряженными. Мишкин такую злобность видел здесь первый раз. На лицах охраняющих был написан вопрос: «Кто? Кто?! Кто зачинщики?! Найти зачинщика». Они стреляли глазами по этой толпе молодежи, прицеливаясь в неведомого им пока зачинщика. Ребята и девицы разбегались с пришептываниями: «Рассредоточься, рассыпься. Все, все, ребята, — отвались». И в их лицах тоже уже не видно было желания услышать музыку, а только спортивный задор и желание пробиться. В глазах появилось что-то конспиративнореволюционное. И какое это все имеет отношение к музыке!

Мишкин вспомнил, как вскоре после войны в Москве в консерватории выступал с концертом Поль Робсон. Они с ребятами подошли к консерватории, когда концерт уже закончился. Он был единственным в то время артистом Запада, приехавшим в Союз. Толпа молодежи стояла у входа и ждала певца. Толпа напирала, шумела. Милиционеры орали, отпихивали, держались цепью. В ожесточении какой-то милиционер заорал на Женю: «Разойдись на все четыре стороны». Потом вдруг разом милиционеры все сгрудились, построили коридор, подошли им в помощь еще несколько человек. Толпа напряглась, ожесточилась и тоже сгрудилась вся по стенкам созданного коридора. Толпа набегала со всех четырех сторон. Все накалилось и напряженно застыло — как перед первым шквалом грозы. И вдруг милиционеры обмякли, заулыбались, в лицах появились добродушно-человеческие черты людей, удачно и без потерь обманувших других. От другой двери отошла машина, на переднем сиденье которой сидел Поль Робсон. Милиционеры смеялись. Толпа тоже смеялась. Но сейчас инцидент, по-видимому, не исчерпан. Женя с Галей прошли сквозь контроль. Удивительное количество красивых лиц. И пожалуй, здесь больше красивых, вернее, какая-то другая красота, чем в толпе на эстрадных концертах, на футболе, да и просто на улице. Здесь, внутри уже, красота не борющихся и прорывающихся, а спокойно ходящих и ожидающих музыку.

Наконец концерт начался. Мишкин слушал, смотрел и видел красивые лица вокруг.

Потом концерт кончился. На лестнице на него кто-то налетел. Он извинился. Наконец добрались до раздевалки, стали в очередь и он рассказал про сегодняшнее совещание, что он не жалеет о проведенном таким образом времени, что он первый раз на таком совещании, оно его очень удивило, это совещание, это очень ново для него, подобное совещание.

— И чем кончилось?

— А чем оно может кончиться? Это ж приказное, инструктивное совещание. Обсуждения не было. Голосования не было. Может, в протоколе написали, как это принято? «Слушали — постановили».

ЗАПИСЬ ВОСЬМАЯ

Мишкин стоит у стола и удовлетворенно смотрит на бутылку коньяка. К бутылке пластырем приклеено письмо и сверху написано: «От Шальникова».

«От Шальникова. Коньяк армянский, три звездочки. Звездный поток. Звездный бульвар, город».

Он пришел с операции, и мысли скачут. Он вспоминает. Вспоминает и Шальникова и его болезнь, вспоминает и сегодняшнюю операцию.

Коньяк лежал на столе у него в кабинете, когда он пришел с операции. Мишкин стал снимать операционную пижаму и увидел бутылку.

«От Шальникова. Мать, наверное, принесла. Конечно, мать, а то кто же. Шальникову семнадцать лет, а сегодняшнему, Маслову, тридцать пять. Мальчик на лыжах ходил и натер ногу. Пузырь на ноге воспалился. Воспаление пошло выше. Дома не сказал ничего. Когда появилась температура, решили, что грипп. Потом воспаление легких. Потом оказалось, что имеется гнойник в суставе. Общее заражение крови. Шальников пролежал восемь месяцев. А сегодняшний, Маслов, неизвестно от чего заболел. Рак, он рак и есть. От чего заболел. От чего! И как избавиться от привычки все непонятное и неизвестное объяснять понятным и известным. От чего! И не то чтоб тяжелая операция. И прошла она хорошо. И рак полностью убрали. И вовремя вроде. У меня была такая же больная, которой убрали такой же вот рак за год до моего рождения. Лежала она у меня по другому совсем поводу через тридцать три года после операции. Так что не в раке тяжесть. Тридцать пять лет — а после этой операции может наступить полная импотенция. Место такое. Молодой, здоровый, как говорится, косая сажень. А Шальников в первые дни почти наверняка умирал. Гнойник-то вскрыли. Операция на три минуты. А потом искали антибиотики, которые бы подействовали на микробы из шальниковского гнойника. И в институты ездили, и в больницы разные, в какие только лаборатории не обращались. Сыворотки для мальчика специальные делали. И в отделении все вокруг него крутились. И родственники, мать, конечно, в основном, от него не отходили. Восемь месяцев лежал. Однажды надо было объездить несколько лабораторий и институтов — собрать лекарства, выторгованные по телефону. Врачи скинулись, и один гонял полдня на такси по городу. Смешно. А у сегодняшнего операция прошла хорошо. Только уж очень неприятна мысль о возможной импотенции. Во время операции настоящий хирург не должен об этом думать. Вроде бы речь идет только о жизни. Вот…»

Мишкин повертел бутылку, посмотрел на все три звездочки сразу.

Мишкин повесил пижаму. Надел халат. Взял бутылку и положил в ящик стола.

«Восемь месяцев мальчонка пролежал. Молодец — выжил».

Он посмотрел на пижаму, на стол, на лице появилось какое-то воспоминание, недоумение, затем сменилось недовольством, — и он пошел к главному врачу.

Мишкин предложил коньяк Марине Васильевне. Она, в свою очередь, поинтересовалась, какой и чьей болезни обязана. Потом Марина Васильевна поздравила Мишкина с тем, что он действительно сегодня был на операции. Выражение недоумения на лице только усилилось. Оказалось, приходил ревизор из райфинотдела проверять правильность составления табелей на зарплату и наличия людей на месте согласно графику.

— Она два часа стояла у дверей операционной, ожидая, когда ты выйдешь. А внутрь зайти и посмотреть на тебя — боялась крови. Слава богу, ты вышел, и она удовлетворилась.

Мишкин знал ее, эту ревизоршу, пожилую женщину, которую он ну никак не мог представить на часах с алебардой в руках у входа в операционную. Странно, что ее не заметил.

— Надо бы ей коньячка-то дать.

— Этого только не хватало. Я тут вчера ругалась в райпо. Пошла с главным бухгалтером деньги просить. Перегруз-то у нас какой! Квартальный план мы за два месяца выполнили. Денег на лекарства не хватает — говорю. А он мне говорит, что не надо перевыполнять. Вы, говорит, не берите больных больше, чем надо. Я ему про «скорую» говорю, везут же, говорю. А он мне говорит, что это его не касается.

— Надо попросить кого-нибудь, пусть помогут, а не злиться. А вы злитесь. А вот в английских наставлениях для потерпевших кораблекрушение сказано, что злость и нервозность уменьшают силу воли — скорее потонете, мол, ребята.

Главная посмотрела на Мишкина сочувственно и, во-первых, усомнилась в способности потерпевшего кораблекрушение что-либо читать, так сказать, на плаву, а во-вторых, что только на помощи друг другу все и держатся, только так все и делается.