Без затей - Крелин Юлий Зусманович - Страница 6

— Ну и пей, пока есть.

— Много еще?

— Ящик целый. У меня один фирмач машину свою делает. Приезжает — я ему зеленую улицу. Сразу беру. Сегодня приехал и, что характерно, сразу ко мне в багажник этот ящичек и загрузил.

Компания весело посмеялась.

— Дешево он от тебя отделался.

— Ни хрена! Это подарок, а дело делом.

— Смотри как прошел! Во дает! Тарас, ты когда играл, часто за бугор ездил?

— Ты что! Я во второй лиге играл. У нас…

Марата Тарасова называли Тарасом не только в больнице. По-видимому, фамилия сама напрашивалась на кличку. Есть такие фамилии. Впрочем, и люди должны как-то соответствовать, не ко всякому прозвище пристает. В звездные мгновения футболисту Сальникову стадион кричал: «Сало-о-о!», директора одного солидного института по фамилии Колесников все научные сотрудники за глаза звали исключительно Колесом; или вот был в больнице доктор по фамилии Калган — такому и имени не нужно. Иные фамилии обречены на кличку, а другие почему-то нет: в отличие от Тарасова, Борисова, например, редко будут окликать Борисом. Черт его знает почему.

— Го-ол! Го-ол!

Закричали все сразу, точно на стадионе сидели, а не дома. Конечно, только в компании есть смысл сидеть у телевизора во время футбола. Весь смак в этих криках, в сопереживании, ощущении себя одним целым с толпой там, на трибунах. А одному смотреть футбол или хоккей — все равно что на шахматистов глядеть, а в самой игре не смыслить. Какой-то интерес, конечно, есть: как пришли, как сели, как руку пожали, как ходят вокруг стола, как прощаются.

Показали повторение голевого момента. В комнате затихли, боясь вспугнуть завершение комбинации. Только затеяли обсуждение траектории, по которой мяч влетел в сетку, как вновь показали повторение гола, но в другом ракурсе. И опять затихли. Наконец обсуждение завершилось, и снова все с умиротворением уставились на экран, перебрасываясь короткими репликами:

— Хорошо, что забили, а то пришлось бы дополнительное время смотреть.

— Вот и лады. Посидим да посвистим на дождик.

— Нет. Мне ехать надо, — сказал Тарас с сожалением. — Дело надо сделать, мужики. Аппарат один собираемся раздобыть. Желудок смотреть. Надо его выцыганить из больнички одной, где он не очень нужен. Там у меня друг работает. Моя идея — мне и зачтется. Начальству угодить охота.

— А почему ты эти штуки должен пробивать? Пусть сами и чешутся.

— Мы и есть сами.

— Доктора, что характерно, лечат, а не достают. Доставать для себя надо. — Хозяин дома допил банку, вытащил из-под стола другую, с громким щелчком отогнул колечко на крышке, дернул, сделал глоток. — Мы, например, экспедитору скажем — и порядок. А если дефицит — клиент накинет. Куда?.. Пошел, пошел… Ну!..

Снова отвлеклись на футбольную комбинацию, чреватую голом. Как Марат ни горевал, гол, к удовольствию остальных, забили и в другие ворота, счет сравнялся, и дополнительное время было отпущено на терзание миллионам телезрителей: на стадионе люди скопились у выходов, погода отвратительная, еще полчаса сидеть без крыши не в радость. А здесь, у экрана, с баночным пивом… В конце концов, можно съездить и в другой раз, благоразумно рассудил Тарас. Срочности нет — не аппендицит. Да и что он нового скажет, кореш? Тут другой ход надо искать.

Вообще-то я человек действительно ленивый, хоть и шеф-хирург. Моя активная хирургическая деятельность ровным счетом ни о чем не говорит. Все идет само, без затей: ты спишь еще, а где-то там возникают, развиваются, вызревают болезни и неуклонно подпихивают больного под нож какого-нибудь хирурга, и, наконец, происходит встреча во времени и пространстве двух действующих единиц — происходит операция. Думать, что один из двух, хирург, — активное начало в этом акте, нелепо. Оба влекомы роком, оба могут проявить активность лишь в одном — отказаться от операции, когда она необходима. Вот предел нашей активности.

Работа движет тобой, а не ты ею. Порой говоришь картинно: «Неохота мне что-то сегодня оперировать». И все равно идешь. Куда деться? Ты только это и умеешь — не будешь делать, что умеешь, сгниешь от бездействия. А со стороны кажется — активный, энергичный и решительный.

А вот скажешь: «Неохота идти в магазин» — и не идешь. Действительно неохота, лень. Тут как раз впору сказать: ах, как он далек от жизни, не от мира сего, непрактичен! Быть непрактичным иные считают высшим шиком. «Житейский ум» — уничижение. Легко его презирать, когда он есть. А если нету… На деятельного хирурга вроде меня полезно посмотреть в двух условиях, например, дома. Или когда надо писать годовой отчет. Или проявить активность в доставании чего-нибудь, вот как сейчас.

Некстати вспомнил про отчет. Смерть как неохота этим заниматься. Цифры, цифры, сколько операций, сколько осложнений, какой план, какой процент. Запланировано, чтоб каждая койка в году работала, допустим, триста двадцать дней. А нам навезли за год, вне зависимости от наших желаний и возможностей, столько больных, что получается мистическая ситуация — койка в году работает, скажем, четыреста дней. Вот и пиши эти абсолютно реальные и вполне невозможные отчеты. Тут встречный план может быть только в сторону уменьшения. Все идет само собой, как и моя хирургическая якобы активность: мы не хотим, никто не хочет, но все могут. Ни начальству, ни больным не нужно план перевыполнять, а он перевыполняется. Вот только одно перевыполнить нельзя: смертность на нашей планете всегда будет стопроцентная. Сколько родилось, столько и умрет — ни больше ни меньше. Тут уж Госплан — в смысле господьплан — не требует и не признает никаких изменений и уточнений.

Уж сколько дней живу без болей. Радоваться бы надо, а я… Если нет таких болей, чтоб выше себя прыгать, значит, не от камня. Если не от камня — так от чего? Вот главный вопрос.

Златогуров должен быть примером для меня. Как перенес послеоперационный период! Чуть легче стало — и готов был взорваться от избытка энергии. Оставалось только гадать, что сегодня отчудит Лев Романович — то ли возглавит круговую оборону отделения, то ли телефон к себе в палату проведет, то ли вместе с кислородом наладит подачу пепси-колы. Слава богу, выписали его.

Несмотря на гиперактивность, Романычу не откажешь в известной деликатности. Ко мне в кабинет с разговорами не являлся, один только раз пришел, увидел тут же, что нет перекидного календаря, и назавтра сей атрибут деловой жизни оказался у меня на столе. Передал через старшую сестру, уважая субординацию: к начальству лишний раз без вызова не ходят. Директор! Он порядок понимает, деликатность тут ни при чем.

Хорошо еще, что он не знал всех моих забот с сыном, а то бы тоже включился помогать и советовать. Вот сейчас Виталик уроки делает, а я за другим столом делаю вид, что работаю. Иного пути нет. Лениться — для парня дело святое, тем более для сына ленивого человека. Все нормально. Заниматься с ним не надо — он и сам может. Но личным примером я загоняю его за стол. При мне он не отвлекается — пишет, читает. А думает ли о том, что делает, я проверить не в силах.

Нынешний школьный уровень физики, математики для меня столь же недоступен, как для него хирургия. Хотя мое дело проще для понимания. Сосудистая хирургия — это, в конце концов, простая механика: обойдет кровь запруду, препятствие — будет нога. Не наладишь ток — гангрена, отрежем ногу. Все просто. Вот только не уверен, правильно ли я понимаю, что такое механика. А у него в тетрадке какие-то неправильные кружочки; спрашиваю, что это, а он, словно Лобачевский какой, небрежно бросает: «Теория множеств». С тех пор не спрашиваю, просто сижу рядом и тоже чем-нибудь занимаюсь. В конце концов, мое дело сторона, у него мать педагог, но ее стихия — математика, а не воспитание, между нами говоря. Не справляется она с Виталиком.

Пока я сижу — и он сидит.

Стараюсь внушить ему только самые общие вещи: школа не может выучить всему, школа должна научить работать. Пока не научишься работать сам, без палки, ни за что не поймешь, что нравится и чего тебе хочется. И прочее в таком духе. А то — «теория множеств»! Смешно. А он, наверное, и не понимает, что несет отец, думает, родительская благоглупость. Близкие поколения понимают друг друга хуже, чем отдаленных своих предков.