Все впереди - Брэдфорд Барбара Тейлор - Страница 16

Диана бодро проговорила:

— Доброе утро, дорогая Джессика. Приятно вас видеть.

Моя мать немедленно вскочила на ноги и обняла ее.

— Я рада, что вы здесь, Диана. Вы выглядите восхитительно.

— Спасибо, я неплохо себя чувствую, — ответила Диана, радостно улыбнувшись, и добавила: — Я должна сказать, что вы сами выглядите вполне отлично, просто иллюстрация хорошего здоровья.

Я следила за ними, пока они разговаривали.

Какими разными были внешне эти две женщины среднего возраста, наши матери.

Моя — была блондинка в кудряшках и с прекрасной кожей, с изящными, точеными чертами лица. Она была очень хорошенькой женщиной: холодная нордическая красота, стройная и гибкая фигура; она обладала и особым типом врожденной элегантности, которой можно позавидовать.

Диана была более темной масти, с приятным персиковым цветом лица и прямыми шелковистыми каштановыми волосами, этим утром собранными сзади в конский хвост. Ее лицо было шире, черты были более смело определены, а ее огромные, сияющие бледно-голубые глаза были так прозрачны, что казались почти серыми. Она была не такая высокая, как моя мать. «Я имею кельтские корни, — сказала она мне однажды. — У меня большая часть генов от шотландских предков, нежели от английских». Привлекательность Дианы заключалась в ее живости и темпераменте; по всем стандартам она была красивой женщиной, которая, подобно моей матери, хорошо выглядела для шестидесяти одного года и казалась намного моложе.

Их характеры и личности были полной противоположностью друг другу. Диана была намного более серьезной женщиной, чем моя мать, более образованной и интеллектуальной. И миры, в которых они жили, образ жизни, который они вели, не имели ничего общего. Диана была в некоторой степени «трудоголиком», управляла своим антикварным бизнесом и любила все это до самозабвения. Моя мать в социальном отношении была некоей бабочкой, которая не заботилась о работе, и, к счастью, у нее были для этого все основания. Она жила на значительный доход, получаемый от инвестиций, фамильных трастов и небольшого пособия от моего отца. Почему она принимала от него пособие — я никогда не понимала.

На самом деле, моя мать была спокойной и застенчивой. Временами она казалась даже несколько меланхоличной. Но, тем не менее, она вращалась в обществе и, когда желала, умела проявлять огромное очарование.

Моя свекровь была более естественной и общительной, полной заразительной жизнерадостности. Я всегда испытывала прилив бодрости, когда Диана была поблизости; и подобный эффект она оказывала на всех.

Две совершенно различные женщины — моя мать и моя свекровь. И, тем не менее, они всегда были любезны друг с другом, хорошо ладили между собой. Может быть, мы связывали их — Эндрю, я и близнецы. Безусловно, они испытывали радость от того, что наш брак был счастливым, что наш союз был так успешен, так гармоничен. Может быть, мы вчетвером наполняли значимостью их неблагополучные жизни и смягчали горечь их неудач.

Обе они сели, продолжая беседовать, наверстывая то время, когда они не виделись, а я встала и прошла в дальний конец кухни. Там я склонилась над мойкой, перебирая листья салата.

Мысли мои вертелись вокруг брака матери, потом стала думать об отце. Его жизнь отнюдь не была счастливой, — за исключением его работы, разумеется. Она давала ему огромное удовлетворение, да и до сих пор дает. Он гордился своей профессией археолога. Его женитьба была для него разочарованием, ужасной неудачей — он так много от нее ожидал, как он однажды признался мне. Все пошло безнадежно вкривь и вкось, когда я была ребенком.

Как жаль, что отцу не повезло и у него не было того, что есть у нас с Эндрю. Меня пронзила жалость к нему; к тому же меня печалило, что он не сумел найти любовь, когда был еще молодым человеком. Сейчас ему шестьдесят пять лет; это еще не старость, и, возможно, для него еще не все потеряно. Я вздохнула. Я винила мать в его одиночестве, и так было всегда: он, по моему мнению, никогда не был виноват. В моих глазах он всегда был страдающей стороной в горьком, безрадостном браке.

Поймав себя на этой мысли, я очень внимательно принялась ее изучать, как делала это с листьями салата, которые в то время мыла под проточной водой. Может быть, я была немного несправедлива? На свете нет совершенных людей, и мой отец не является исключением. В конце концов, он человек, а не божество, даже если он таковым мне казался, когда я была маленькой. Он был для меня блистательным и красивым, самым красивым, самым удалым, самым умным человеком на свете. И самым совершенным. Конечно, так было в детстве. Но у него должны быть свои недостатки и изъяны, как у всех у нас, свои слабости, так же как и сильные стороны. Не должна ли я пересмотреть свое отношение к матери?

Это была такая удивительная мысль, что мне понадобилось время, чтобы к ней привыкнуть.

В конце концов, я посмотрела на нее через плечо. Она спокойно сидела за моим кухонным столом, беседуя с Дианой, старательно готовя знаменитый картофельный салат, тот самый, который она добросовестно готовила каждый раз на Четвертое июля все мое детство и юность.

Нежданно-негаданно в памяти всплыло одно воспоминание, которое она, моя память, чудесным образом утопила на дне сознания, похоронила и забыла. Внезапно воскреснув, оно крутилось передо мной, постепенно формируясь в картину. Я как бы смотрела в даль временного коридора и увидела один давным-давно прошедший день — двадцать восемь лет тому назад, если быть точнее. Мне было пять лет, и я стала невольной свидетельницей столь ужасной семейной сцены, столь невыносимой, что я сделала единственно возможное — полностью ее забыла.

Далеким отзвуком прошлого по этому сумеречному опасному тоннелю прошлого пришли ко мне звуки знакомых голосов, явившиеся из того дня и принесенные в настоящее. Вытащенные на свет Божий, они снова ожили.

…Вот моя мать, молодая и прекрасная, эфирное создание в белом муслиновом летнем платье, со светлыми волосами, блестевшими на солнце. Она стояла посредине огромной кухни летнего дома моей бабушки в Саутхэмптоне. Но ее голос явно контрастировал с ее прелестью — он был грубый, злой и гневный.

Я была напугана.

Она говорила моему отцу, что он не может уехать. Не сегодня, не Четвертого июля, когда соберется вся семья, когда запланированы праздничные торжества. Он не может бросить ее, родителей и меня.

— Подумай о своем ребенке, Эдвард. Она тебе обожает! — кричала она. — Мэллори нуждается в том, чтобы ты был с ней сегодня.

И она повторяла это снова и снова, как заклинание.

А мой отец объяснял, что он должен ехать, что он не может пропустить этот самолет в Египет, объясняя, что начинаются новые раскопки и он, как глава археологической экспедиции, должен быть там с самого начала.

Мать начала кричать на него. Ее лицо исказила злоба. Она обвиняла его в том, что он едет к ней, к своей любовнице, а вовсе не в экспедицию.

Отец защищался, пытался доказать свою невиновность, говоря матери, что она дура, ревнивая дура. Потом более нежно он сказал ей, что у нее нет причин его ревновать. Он клялся, что любит только ее; очень терпеливо объяснял, что должен ехать, потому что должен работать, работать, чтобы содержать нас.

Мать резко качала головой и стороны в сторону, возражая против его слов.

Внезапно она схватила миску картофельного салата и швырнула ее. Миска пролетела через всю кухню, ударилась об стену сзади отца и разбилась, запачкав своим содержимым его темно-синий блейзер. Звук был такой, словно разорвалась бомба.

Отец резко повернулся и вышел из кухни; на его красивом лице застыло жалкое выражение, оно было искажено отчаянием. В нем чувствовалась какая-то беспомощность.

Мать истерично рыдала.

Я съежилась в буфетной, вцепившись в Эльвиру, кухарку бабушки, которая была моим лучшим другом, если не считать отца, в этом доме скандалов, секретов и лжи.

Мать выбежала из кухни, грохнув дверью, и побежала вслед за отцом, пронесшись мимо открытой двери буфетной и в смятении не заметив Эльвиру и меня.