Корделия - Грэхем (Грэм) Уинстон - Страница 35

В конце концов она вновь обратилась к дневнику Маргарет — сей запретный плод постоянно манил ее к себе.

Это было тяжелое чтение, во время которого Корделию не покидало ощущение, будто она роется не только в мыслях покойницы, но и в прошлом своего мужа.

"Двадцатое февраля.

Приезжал Дэн. Он единственный, с кем я могу свободно и откровенно беседовать. Милый Дэн, как я его люблю! Хотя, конечно, не могу не осуждать его образ жизни. Если бы только он отказался от привычки к лени и праздности, он мог бы многого добиться. Дэн разделяет мою точку зрения на Фергюсонов. Сегодня он приехал, чтобы сообщить мне о своем новом открытии. Его знакомый адвокат, мистер Фрай, информировал его, что, когда умер дед Брука, старый Фергюсон, он завещал все свое состояние — фабрики и все прочее — поровну всем своим детям. А мой свекор, мистер Ф., обвел тех двоих вокруг пальца и завладел их частью наследства. Нечего сказать, красивая история, и я в это верю — да простит меня Господь за неблагочестивые мысли! Просто это вяжется с его характером. А они-то, простофили, считают, что он их облагодетельствовал, — держит у себя из милости и уделяет им ничтожную долю того, что на самом деле принадлежит им по праву!"

Какое-то время Корделия не могла читать дальше. Она сидела, машинально переворачивая страницы, словно ища опровержение.

"Двадцать седьмое февраля.

Такая жуткая бессонница, что мне пришлось обратиться к доктору Берчу. Он поинтересовался, не беспокоит ли меня что-нибудь. Я сказала "нет", потому что какой смысл жаловаться? В глазах окружающих все это — мелочи, тогда как меня они просто убивают. Единственное мое утешение — Библия. А вот у них там, в гостиной, молитва ничего не стоит — фарс чистейшей воды, в лучшем случае пустая формальность."

"Двадцать второе марта.

Приезжали мама и Мод. Их очень беспокоит Дэн — он тратит больше, чем может себе позволить. Они почти все время трещали о каких-то пустяках, как будто у меня нет своих проблем. Только перед уходом мама обратила внимание на то, что я похудела, а это довольно странно — в доме, где столько тратят на еду!"

"Шестое апреля.

Сколько шума по поводу чтения Бруком своих стихов! К несчастью, я о них невысокого мнения. Многим кажется чудом уже сама способность человека срифмовать несколько слов, но только не мне, воспитанной на Мильтоне и Вордсворте…"

"Двенадцатое апреля.

Приезжал ненавистный С.-С., честил на чем свет стоит существующие порядки и выдвигал бредовые идеи. Просто уму непостижимо, как может существовать подобный снобизм, такая злобная интеллектуальная гордыня. А ведь они-то и правят бал в этом доме. Вчера вечером дядя Брука чуть не полез в драку из-за того, что С.-С. пренебрежительно отозвался о какой-то дохлой мыши, из которой он сделал чучело. Они точно дети, играющие в "науку". Нахватались кое-каких познаний, но бесконечно далеки от Истины. Христианский долг повелевает мне молиться за них, но — должна признать свое поражение — не могу."

Корделия почувствовала, что на сегодня хватит. Ей казалось, будто она начинает понимать Маргарет — как если бы они познакомились и та исповедовалась перед ней. Впрочем, вряд ли живая Маргарет вызвала бы у нее симпатию. Дневник выставлял ее не в очень-то красивом свете, однако следует признать, что обрисованные ее пером Фергюсоны выглядели еще менее привлекательными.

Это было не очень-то удобно — сидеть на чердаке среди всякой рухляди и покрытых пылью книг, но Корделия не могла заставить себя отнести дневник вниз.

На следующий день шел дождь, и света, проникавшего сюда через слуховое окно, было явно недостаточно.

"Девятнадцатое апреля.

Сегодня я впервые за два месяца увидела Дэна. Между нами произошла ссора, о которой я очень сожалею. Я упрекнула его в том, что, по словам мистера Ф., он тратит все свои деньги на эту Портенс. Он все отрицал, и теперь я не знаю, кому верить. Хорошенькое дело —я не знаю, кому верить — моему родному брату или человеку, который разбил мне жизнь! Перед отъездом Дэна мы помирились, и, чтобы лишний раз не вставать, я попросила его принести мое лекарство — пилюли, содержащие железо, они обычно хранятся в угловом комоде. Он назвал меня "старой галкой", и эта детская кличка оживила дорогие моему сердцу воспоминания. Счастливое, навсегда ушедшее время!.."

"Двенадцатое мая.

Прописанное доктором Б. недожаренное мясо внушает мне отвращение. Пожалуй, следовало бы вытребовать сюда моего личного врача. Доктор Вернон сильно отличается от доктора Б."

"Двадцатое мая.

Брук уехал. Я сделала над собой усилие и сошла вниз. Кажется, это прошло лучше, чем в прошлый раз. Вот только под конец…"

Корделия перевернула страницу и вдруг услышала чьи-то легкие шаги. Не успела она пошевелиться, как рядом раздался голос:

— Прекрасное времяпрепровождение для юных леди! Она резко повернулась и встретилась взглядом с дядей Прайди.

У нее бешено заколотилось сердце. В горле застрял комок; Корделия проглотила его, но дар речи так и не вернулся. Она пошарила по полу в поисках дневника, который выронила из рук.

Он ухмыльнулся.

— Это что, один из тех духов, которых мы вызывали на спиритическом сеансе?

Лучшая защита…

— Что вы здесь делаете, дядя Прайди? Разве можно так подкрадываться?

Он присел рядом на корточки.

— Неужели я действительно напугал вас? Простите. Просто решил подшутить, когда увидел, как вы карабкаетесь по лестнице.

Корделия подобрала пару книг, стараясь спрятать между ними предательскую тетрадь. Получилось несколько топорно, но с дядей Прайди может сойти.

— Я завершил свой труд, — гордо оповестил он, — и как раз шел поделиться с вами радостью. Хотите взглянуть?

— С удовольствием.

И этот седовласый большой ребенок, страшно смущаясь, предъявил любимую игрушку, достав из-под мышки манускрипт — довольно объемистый и аккуратный, хотя и неумело переплетенный. На обложке каллиграфическим почерком было выведено: "Наследственные и благоприобретенные навыки поведения у мышей, а также наблюдения за анатомией и поведением грызунов вообще. Томас Прайди Фергюсон".

— Можно посмотреть?

— Да-да, конечно. Обязательно!

Корделия наугад открыла рукопись и прочла первый параграф; потом полистала, выхватывая глазами абзац за абзацем. Прекрасный почерк. Четкая диаграмма. Сейчас, когда она оправилась от первоначального испуга, ей стало жалко этого чудаковатого старика, лишенного подобающего положения в обществе и потому вынужденного посвящать все свое время, внимание, интеллект изучению грызунов. Может, и он в дни юности был утопистом, как его брат, и мечтал о реформах, но у него не было кипучей энергии Фредерика Фергюсона. Поэтому он позволил отодвинуть себя на задний план, а его идеализм обернулся эксцентричностью. И вот перед ней — результат многолетних дерзаний ума, его вызов человечеству. Корделия с сожалением подумала: "Лучше бы он так и не заканчивал его, не расставался с любимой игрушкой". Больше всего ей не хотелось, чтобы дядя Прайди подвергся осмеянию.

— Кто-нибудь это уже читал?

— Силы небесные, разумеется, нет!

— Я тронута, дядя Прайди.

— Не удивляйтесь. Разве вы на моем месте показали бы рукопись тете Тиш?

— Ну… вряд ли.

— Вот именно — может быть, если бы в ней шла речь о мозолях. Или Бруку — труд, в котором нет ни словечка о Шелли и Шопене?

— Мне кажется, ему было бы интересно…

— …Или Фредерику — книгу, не содержащую дорогих его сердцу описаний религиозных обрядов племен Израиля?

— Что же вы собираетесь делать?

Он потрещал костяшками пальцев.

— Биология, благодаря Гексли, сейчас в большой моде. Можно попытаться опубликовать рукопись и немного заработать. Вряд ли книга станет сенсацией, но все-таки я не зря столько лет наблюдал за этой маленькой шпаной. Ох, совсем забыл, надеюсь, я не раздавил их? — дядя Прайди порылся в кармане и вытащил на свет Божий трех крошечных, извивающихся зверьков. Он пустил их на пол и извлек еще горсть. Корделия ахнула и подобрала юбки.