Корделия - Грэхем (Грэм) Уинстон - Страница 29

Корделия попыталась судить объективно. У нее было стойкое ощущение, что необходимо отказаться.

— Господи! — взмолился он. — Ведь это такой пустяк! Будь я нищим, неужели вы пожалели бы для меня крошку хлеба? День состоит из двадцати четырех часов, неделя — из семи дней. Если я не внушаю вам отвращения и вы мне сочувствуете, как говорите, неужели вам кажется слишком великодушным — подарить мне двадцать минут в неделю — или даже в две недели?

— Вы выставляете меня жадной и бессердечной.

Он дотронулся до ее руки.

— Я хочу, чтобы вы поняли. Может, это неслыханная дерзость с моей стороны, но я все равно прошу вас.

"Еще немного — и покажется папина мастерская."

— Нет, я не хочу, чтобы вы считали меня скупердяйкой, находящейся в плену условностей.

— Я так не считаю, Корделия. Разве я смею? Как бы я мог любить вас, если бы думал так?

— Все, Стивен, я уже пришла. До свидания.

Он пристально посмотрел ей в глаза.

— В самом деле до свидания?

— Обычно я… навещаю моих родных по понедельникам и через четверг. В хорошую погоду хожу пешком. Если вы действительно… любите меня, как говорите, не приходите слишком часто.

Стивен приподнял шляпу.

— Спасибо. До свидания.

В конце недели в город нагрянул старший Кроссли. И ему не понравилось, как идут дела у его сына. Зная незаурядные деловые качества Стивена, он был сильно огорчен и разочарован.

— Силы небесные, Стивен, я ничего не понимаю! Неужели ты недостаточно имел дел с женщинами, чтобы не понять, что все они одинаковые? Одна отвергла — тем хуже для нее, найдем другую. Ты рос избалованным ребенком, это моя вина, но, кажется, в двадцать шесть лет можно перестать выть на луну и спуститься на землю.

Стивен зажег сигару и спокойно посмотрел на отца.

— Она не такая, как все.

— Ты и раньше так говорил. Луиза была не такая, как все. И Каролина. А как насчет Вирджинии? Она разве не была "не такой, как все"?

— Да, я так думал. А теперь знаю.

— Очень хорошо. Эта… — мистер Кроссли сердито поскреб жирный затылок. — Забыл, как ее зовут.

— Корделия.

— Она, значит, не такая, как все, но, к несчастью, замужем и порядочная женщина. Ты проиграл. Имей мужество признаться.

— Ничего подобного.

— Ну, так еще проиграешь. Я знаю этот тип. Ты будешь лезть из кожи вон — полгода, год, и, в конце концов, как раз тогда, когда ты будешь считать, что близок к цели, она сорвется с крючка и оставит тебя сидеть на берегу, проклиная тот день, когда она родилась на свет.

Красивые карие глаза Стивена были непроницаемы.

— Я люблю ее, папа. Почему бы тебе не называть вещи своими именами?

— Ну ладно, предположим…

— Никаких "предположим". Я все равно не разлюблю ее.

— И куда это приведет?

— Не знаю.

— Вот! Весь год ты будешь суетиться и хандрить, при этом будут страдать интересы дела, то есть мои, а кончится тем, что ты с головой увязнешь в скандальном деле о разводе — с оглаской и, я бы сказал, с душком. Уважаемая публика станет крутить носом, и семейный бизнес окажется там же, откуда мы его еле вытащили.

Стивен угрюмо смотрел на пляшущие в камине языки пламени. Этим утром у него было паршивое настроение. Доводы отца не казались пустячными — они апеллировали к здравому смыслу, который выработался у него за годы проведенные в шоу-бизнесе. Но встреча с Корделией пробудила в его душе другие струны — в отличие от прежних влюбленностей. Доводы рассудка оказались бессильными.

— Послушай, мой мальчик. Почему бы тебе не остановиться на этой стадии? Нам подвернулась возможность купить театр в Бирмингеме, у него отличная репутация; с твоими талантами из него можно сделать конфетку. Я давно положил на него глаз. Что, если я куплю театр и оформлю на тебя дарственную?

Стивен покачал головой.

— Прости, папа, я не в силах сейчас уехать. Спасибо за предложение.

У Патрика Кроссли побагровела шея.

— А если я не оставлю тебе выбора?

— Это ничего не изменит. Ты давно разрешил мне идти по жизни своим путем, и теперь поздно что-либо менять. Если ты меня уволишь, я всегда найду другую работу в этом городе.

Старший из мужчин откусил кончик сигары и швырнул в огонь.

— Не знаю, что с тобой творится. Я лично никогда не терял головы из-за женщины… ну, может быть, один раз… Ладно. Постарайся хотя бы поскорей разделаться с этой историей. И если ты хоть чуточку дорожишь моим добрым именем, не доводи дело до скандала. Обещаешь?

— Приложу все усилия.

— И еще я прошу тебя выкраивать хоть немного времени для работы. Считай это сыновним долгом.

— Хорошо, — сказал Стивен. — Сделаю все, что в моих силах, чтобы дела не пострадали.

И еще один отец разочаровался в сыне, но проявления этого разочарования оказались более завуалированными. Фредерик Фергюсон не привык действовать столь прямолинейно. Его досада выразилась, например, в том, что он раскритиковал бархатное пальто Брука, заявив, что пора покупать новое: мастера на фабрике — и те лучше одеваются. Когда Брук упомянул о написанном весной стихотворении, мистер Фергюсон выразил пожелание, чтобы в следующий раз он посвятил стихи красильням. Стоило Бруку вспомнить о поездке в Блэкпул, как мистер Фергюсон в резкой, обидной форме стал поправлять в деталях.

Обычно заступавшаяся за мужа Корделия в это время находилась в спальне и вышла к столу, когда ссора была уже в полном разгаре.

Бледный, как смерть, Брук стоял перед отцом и отважно отражал нападение.

— Каковы бы ни были твои намерения, папа, все равно ты не имел права так говорить. Мне осточертело постоянное вмешательство в наши дела. Обойдемся без твоих советов. Я не намерен и дальше терпеть издевательства!

— Мой мальчик, тебе нет необходимости повышать голос. А если ты усматриваешь издевательство в любом, отпущенном твоей жене, комплименте… Даже Корделия согласится, что это просто смешно.

— Прошу прощения, — пролепетала она, — я не слышала, о чем идет речь.

— Я сказал, что высоко ценю ваши административные таланты, дорогая. Что это, если не обыкновенная похвала, пусть даже и с долей шутки?

— Ты сказал не только это! — Брук повернулся и выбежал из столовой, с грохотом захлопнув за собой дверь.

Фредерик Фергюсон высоко вздернул брови.

— Молокосос. Невоспитанный мальчишка. Я считал, что мой сын выше таких вещей.

— Э… Фредерик, — отважилась подать голос тетя Тиш, откладывая вышивку. — Мальчик очень чувствителен, вот и все. У него нежное сердце.

— Корделия, я сказал Бруку, что хочу взять вас с собой на фабрику. Вы не пожалеете.

— Спасибо, с удовольствием поеду.

Она почувствовала на себе один из тех долгих взглядов, какими мистер Фергюсон, впав в задумчивость, нередко пугал знакомых — не отдавая себе в этом отчета.

Наконец он снова заговорил:

— Для человека с практической жилкой такая поездка должна послужить стимулом. Жаль, что вы родились женщиной и в силу этого были лишены возможности развить в себе деловые качества.

Позже, оставшись наедине со старой дамой, Корделия спросила:

— Тетя Тиш, что такого мистер Фергюсон сказал Бруку?

— Ничего особенного. Просто похвалил вас и высказал предположение, что от вас на фабрике было бы больше толку. А Брук пусть сидит дома и присматривает за кухарками.

— О… Не слишком тактично с его стороны.

— В последнее время Брук пытается давать отпор — как Маргарет. Он еще поплатится за это. Брат отыграется на нем.

Бледное, одутловатое лицо тети Летиции выражало крайнюю тревогу. Всем была известна ее преданность племяннику.

— Тетя Тиш, расскажите мне побольше о том времени, когда Маргарет была жива. Я уже полтора года живу в вашей семье, но как будто еще не знаю вас как следует — разумеется, за исключением Брука. Возможно, будь вы откровеннее, от меня было бы больше проку.

Тетя Тиш теребила белый муслин давно вышедшей из моды кофты, прилагая усилия, чтобы сосредоточиться и ответить по существу. Внезапно ее лицо озарилось улыбкой, расслабилось, стало таким, как всегда.