Маленький, большой - Краули (Кроули) Джон - Страница 46

Но как бы то ни было, подумал он, это случалось в мире уже не один раз. Не он первый, не он последний.

Ежегодно, после подвешивания убитой дичи, в Эджвуде устраивался званый ужин. На протяжении всей недели являлись посетители, с которыми уединялась для беседы двоюродная бабушка Клауд: они привозили арендную плату или объясняли, почему не могут заплатить. (Смоки, понятия не имевшего о недвижимости и ее возможной стоимости, не слишком изумляла ни громадная величина собственности Дринкуотеров, ни странный метод управления ею, однако эта ежегодная церемония весьма напоминала ему феодальные традиции.) Большинство визитеров приносили с собой ту или иную дань: галлон сидра, корзинку яблок с белыми разводами на кожуре, помидоры, обернутые пурпурной бумагой.

Флады, а также Ханна и Санни Нун, самые крупные (во всех отношениях) из числа арендаторов, остались на ужин. Руди принес утку из собственного хозяйства — пополнить стол; по такому случаю из комода была извлечена кружевная скатерть, издававшая легкий запах лаванды. Клауд открыла свою полированную шкатулку, где хранила свадебное серебро (в роду Дринкуотеров она была единственной невестой, которой преподнесли такой подарок, — Клауды в подобных делах отличались большой щепетильностью); огоньки свечей заиграли на нем и на бокалах из граненого хрусталя (один из них с негромким горестным звоном разбился об пол).

На стол поставили много хмельного и темного, как морская глубь, вина, которое Уолтер Оушн изготавливал каждый год, а на следующий разливал по бутылкам: это было его подношение. С наполненными этим вином бокалами произносились тосты над лоснившейся от жира дичью и блюдами с плодами осеннего урожая. Руди поднялся с места (при этом живот его навис над краем стола) и продекламировал:

В этом году у него появился на свет внук Робин, Санни Нун вновь родил близнецов, а Смоки обзавелся дочерью — Тейси.

Мам высоко подняла свой бокал:

Смоки заговорил было по-латыни, но Дейли Элис и Софи простонали так выразительно, что он умолк, а потом начал снова:

— Ублажая испокон, это хорошо, — заметил Док. — И тень убывающая плоти нашей — тоже.

— Я и не знал, что ты курильщик, — заметил Руди.

— А я не знал, Руди, — с нажимом парировал Смоки, вдыхая исходивший от него густой аромат лосьона «Олд Спайс», — что у тебя такая щедрая душа. — И потянулся за графином.

— А я прочитаю стишок, который выучила в детстве, — заявила Ханна Нун. — Потом сразу — за вилки!

Отцу и Сыну, и Духу Святому,

Проворным в еде, — по чану большому!

После ужина Руди раскопал груду ветхозаветных пластинок (тяжелых, как блюда), к которым давно никто не прикасался, и они, окаймленные пылью, громоздились на буфете. Он перебирал эти сокровища, встречая старых друзей радостными возгласами. Пластинки ставили на проигрыватель, начались танцы.

Дейли Элис, пройдя один круг, почувствовала себя не в силах продолжать и, сложив руки на своем огромном животе, напоминавшем молитвенную скамеечку, отошла в сторону — отдыхать и наблюдать за другими. Великан Руди кружил свою миниатюрную жену, как заводную куклу, и Элис подумала, что за прожитые годы супружества он, должно быть, научился общаться с ней так, чтобы не переломать ей кости; она представила, как он налегает на нее всем своим чудовищным весом; нет, наверное, это она вскарабкивается на него, словно на высокую гору.

Смоки, оживленный, раскованный, с разгоревшимися глазами, излучал веселость, сияя как солнце; смехом он заразил и Дейли Элис. Жизнерадостность — это он хотел всем продемонстрировать? И где он выучил слова этих бредовых песенок: ведь он, казалось, отродясь не знал ничего из того, что известно всем и каждому? Смоки танцевал с Софи, рост которой позволял ему обхватить ее талию должным образом: вел он ее галантно, но не слишком умело.

Как солнце. Дейли Элис тоже ощущала в себе солнце, только маленькое, но оно согревало ее изнутри. У нее появилось чувство, которое она испытывала и раньше: будто она глядит на Смоки, да и на всех остальных, откуда-то издалека — или с большой высоты. Было время, когда она казалась себе уютной, крохотной обитательницей просторного жилища Смоки: укрытая от всех бед, она могла перебегать из комнаты в комнату, не покидая, однако, зоны его притяжения. Теперь, чаще всего, ситуация представлялась ей иначе: с течением времени это он, Смоки, умалился до размеров мышки, нашедшей себе приют у нее в доме. Великанша — вот кем она, по ее ощущениям, становится. Внешние ее границы безмерно расширились; ей казалось, что еще немного — и она займет чуть ли не все пространство внутри стен самого Эджвуда; будет такой же огромной, такой же столетней, уютно распластавшейся и столь же вместительной. И по мере того, как Дейли Элис вырастала все больше, — эта мысль поразила ее, как молния, — те, кого она любила, уменьшались в размере с той же неотвратимостью, как если бы удалялись от нее на огромное расстояние, а она оставалась на месте одна.

— «Нет, я не солгу, — напевал Смоки мечтательно-томным фальцетом, — всю мою любовь к тебе я сберегу».

Вокруг нее, казалось, сгущались какие-то тайны. Дейли Элис тяжело поднялась со стула и со словами: «Нет-нет, ты останься», — отстранила Смоки, подошедшего было к ней, а затем с трудом взобралась по лестнице с таким видом, будто несла перед собой гигантское хрупкое яйцо, из которого вот-вот должен вылупиться птенец. Она еще подумала, что неплохо бы ей посоветоваться, пока не наступила зима, иначе потом будет поздно.

Но когда Дейли Элис присела на край кровати у себя в спальне, куда снизу долетали слабые отзвуки музыки — бесконечное повторение «тик-так» и «топ-хлоп», — ей сделалось ясно, какой совет она получит, если за ним отправится. Она еще раз удостоверится в том, что ей известно уже давным-давно, только это знание постоянно тускнело и затмевалось повседневной рутиной, бесполезными надеждами и столь же бесполезным отчаянием, а именно: если все это действительно Повесть, внутри которой она находится, тогда любое ее движение и любой, чей бы то ни было, жест входят в эту Повесть составной частью — приглашение к танцу, рассаживание за обеденным столом, благословения и проклятия, радость, тоска, промахи, равно и бегство от Повести или противодействие ей. Да, все это тоже служит только материалом для Повести. Они выбрали Смоки для нее, и лишь потом она выбрала его для себя; или же она выбрала его, а уже после этого они выбрали его для нее; и так, и так — все это входило в Повесть. И если теперь Смоки начнет неуловимо от нее отдаляться и она его потеряет (в этом день ото дня, благодаря еле слышным будничным сигналам, в ней крепла уверенность), тогда и эта потеря, и огромность этой потери, малейшие из порывов, взглядов — прямых и косых, малейшие из уходов, вспышек гнева, примирений, желаний, образующих Утрату и отъединяющих Смоки от нее, как слои черного лака запечатывают нарисованную на японском подносе птицу или потоки дождя все глубже вмораживают упавший лист в покрытый льдом зимний пруд, все это — часть Повести. И если бы вдруг перед ними на той сумрачной аллее, по которой они теперь шли, открылся внезапно новый поворот, менее всего ожидаемый выход на необъятные просторы полей, усеянных цветами, будто звездами; или хотя бы они оказались всего-навсего на перекрестке с дорожными указателями, сдержанно намекающими на возможную близость таких полей, то и тогда все это не могло быть ничем иным, как только Повестью; теми, кого Дейли Элис считала наделенными мудростью; теми, кто, по ее догадкам, нескончаемо длил эту Повесть. Как-то — при том, что жизни Дринкуотеров и Барнаблов убывали день ото дня — рассказчиков нельзя было винить ни за одну подробность, потому что они, в сущности, на самом деле ничего не рассказывали, не пряли нить повествования: они только знали, как оно будет развертываться, чего не могла знать Элис и должна была этим удовлетвориться.