Старое предание (Роман из жизни IX века) - Крашевский Юзеф Игнаций - Страница 40

На одном из камней сидела, облокотившись, женщина в белом. Она была уже стара, и волосы её, рассыпавшиеся по плечам, серебрились под девичьим венком из руты. В руках она держала белую палку с неоструганной ленточкой коры, которая обвивала её, как уж. Одета ока была по-деревенски, в белую чистую рубаху с блестящими застёжками. Её увядшее морщинистое лицо отражало спокойствие сонливого существования, было в нём что-то наполовину умершее, безразличное и к смерти и к собственной участи.

Дива поклонилась ей.

Старуха медленно подняла глаза, молча показала на тропинку справа, снова облокотилась и погрузилась в раздумье.

Девушка пошла по указанной тропинке. В нескольких шагах от камня стоял, опираясь на посох, старик небольшого роста, в тёмной епанче, накинутой поверх белоснежной одежды, в подвязанной красными тесёмками обуви и чёрной высокой шапке, надвинутой на лоб.

Глаза его пристально смотрели из-под седых бровей на медленно приближавшуюся Диву. Она поклонилась ему в ноги.

— Вы здесь отец и господин? — спросила она.

— Я Визун… да…

— Прибежища я пришла у вас просить, — начала Дива, поднимаясь с колен, — я буду бережно охранять священный огонь Нии. С самых юных лет я дала обет богам!

Старый Визун спокойно и ласково смотрел и слушал. Девушка говорила быстро, заливаясь ярким румянцем.

— Ты сирота? — спросил старец.

— Нет… ещё недавно были у меня отец и мать, и теперь остались братья и сестра… Я дочь кмета Виша, — начала она рассказывать, — а Виша убили княжьи люди…

Визун подошёл ближе и с любопытством стал её слушать.

— Сосед наш хотел взять меня в жены и увёз… защищаясь, я его убила. Я не хочу, чтоб за его кровь мстили моей родне… и пришла сюда…

— Ты убила? — вскричал в удивлении Визун. — Ты убила?.. А как звали этого человека?

— Доман! — вспыхнув, ответила девушка.

— Доман! Доман! — схватился за голову старик. — Я носил его маленьким на руках…

Визун нахмурился.

Дива побледнела от страха при мысли, что её прогонят. Старик молчал и, опершись на посох, смотрел в землю.

— Доман убит!.. — повторял он про себя, — убит девкой… Говори, как ты его убила! — приказал он девушке.

Дива дрожащим голосом стала рассказывать: она дала обет богам и должна была защищаться от насилия. Визун спросил, знает ли она, что Доман убит, а не ранен. Он не хотел поверить в его смерть. Потом умолк.

— Позвольте мне тут остаться у огня! — воскликнула Дива.

Старик, задумавшись, долго не отвечал.

— Останься, — наконец, сказал он, — но ты для нас слишком молода и хороша собой… Ты ещё не знаешь себя, тоска тебя одолеет… Побудь здесь, но только в гостях… иначе я тебя не оставлю… Когда сердце у тебя переболит, ты уйдёшь! О! Уйдёшь от нас!..

— Нет, нет! — воскликнула Дива. — Я останусь… Визун грустно улыбнулся и, уже ничего не говоря, показал ей дорогу к храму.

Дива не шла, а почти бежала. Вокруг храма тянулся частокол из гладких кольев, отделанных вверху искусно выточенными зубцами и шариками. Ворота, нарядные, как девушки, были собраны из разноцветных — белых, жёлтых и красных — столбиков и украшены рубчиками, полосками и зубцами. На обвершке ворот висели венки, частью засохшие, частью ещё свежие и зеленые. Отсюда начиналась дорога, устланная зелёными листьями касатника.

В покрытой тонкой резьбой колоде, возле которой стоял белый ковшик, была чистая, как слеза, родниковая вода. Дива зачерпнула и напилась, утолив томившую её жажду.

— Здравствуй, святая вода, новая вода! — шепнула она.

Из ворот выглянул другой старичок, похожий на Визуна, увидев Диву, он тотчас скрылся.

Она шла по дороге между двумя частоколами, опоясывавшими храм; вторая ограда была выточена ещё искусней.

На ней висели шкуры, всевозможное оружие и дары, приносимые пилигримами. По этой дороге она дошла до широких ворот, к которым нужно было подняться по ступеням. Тут было темнее, потому что деревья и частоколы загораживали свет.

Наконец, перед нею предстал храм. Круглый его купол, покрытый дранкой, поддерживали часто поставленные деревянные столбы, красные, с жёлтыми оглавьями, а между ними висели красные суконные занавеси, закрывающие внутренность храма. Стен не было.

Трепет охватил девушку, когда, приподняв суконную завесу, она должна была войти туда, откуда хотела и предполагала уже никогда не уходить. Поглядела она на белый сеет и на белый день, послушала птичий гомон и дрожащей рукой откинула завесу, которая зашелестела над её головой.

Она вошла. На мгновение её охватила ночь, она ничего не видела. Только в глубине поблёскивал во мраке огонь. Запах смолы, янтаря и благовонных курений насыщал тёплый тяжёлый воздух. Наконец, глаза её привыкли к темноте, и она разглядела покоившуюся на столбах контину[49], неосвещённую, пустую и мрачную. Перед нею поодаль стояли камни, огораживавшие вяло горевший огонь. Дым и искры вырывались то чаще, то реже и уходили в отверстие в крыше или, отброшенные ветром, расплывались по храму. У огня сидели две женщины в белом и, казалось, спали или дремали.

Сквозь дым и пламя в контине неясно виднелась какая-то фигура, возвышавшаяся до самого свода под куполом. То была почерневшая от дыма, странная и страшная, безобразная статуя, у ног которой лежала груда побелевших черепов. Возле неё висели луки, пращи, ножи и другая захваченная добыча, а сама статуя чуть не вся была увешана янтарными бусами и красными шариками, нанизанными на нитку. Вверху, в голове чудища, светились два глаза, два огромных красных камня, которые ярко сверкали, алея как кровь. Вокруг не видно было ничего, только горели эти два глаза, от которых нигде нельзя было укрыться. Они смотрели во все стороны, отражая огонь, пылавший внизу, и, когда он вспыхивал, глаза казались живыми. В темноте эти мерцающие колеблющимся огнём глаза божества вселяли ужас, как исполненный грозного гнева взор, обращённый из иного, потустороннего мира.

В храме было тихо, только потрескивали поленья да щебетали птицы: залетев под купол, они тревожно вскрикивали и метались, стараясь вырваться наружу.

Дива, обессилев от страха, который ей внушали эти два красных глаза, с минуту постояла, потом медленно подошла к огню, говоря про себя: «Итак, здесь моё место».

И, уже никого не спрашивая и не замечая, она подошла к двум женщинам, которые поддерживали огонь, села, как и они, на голый камень, взяла приготовленную лучину и бросила в огонь.

Одна из женщин хотела её остановить, но не успела. Пламя уже охватило первую жертву Дивы, которая смотрела на неё так, словно это горела собственная её жизнь. Обе жрицы, хранительницы Знича[50] взглянули на неё с любопытством и некоторым испугом. При свете огня Дива могла их разглядеть. Лица их увяли и были печальны, и бледны.

Уставясь на красавицу девушку, они о чём-то пошептались, как будто жалея её. Однако не смели ничего сказать и только качали головами. Казалось, они смотрели на неё, как на приговорённую к смерти. Дива спокойно сидела, устремив взор на огонь: она отдыхала.

Потом жрицы сменились; Дива всю ночь просидела у огня, подбрасывая лучину. Сон не шёл к ней, и мысленно она ещё прощалась со своей девичьей жизнью и родным домом; в мерцании красных глаз Ниолы будущее представлялось ей страшным.

Так пролетел первый день и почти так же прошёл второй. Она могла только выйти из храма и подышать свежим воздухом. Но тут её тотчас обступали жрицы, усмехаясь, разглядывали, выспрашивали, допытывались; проходившие мимо пилигримы обращали на неё любопытные взоры, и Дива уж предпочитала своё молчание в тёмном уголке назойливости праздной толпы и бесконечным расспросам.

На следующее утро она встретила возле храма седовласую женщину в венке, которая тоже спросила её о прошлом, и Дива должна была ей поведать, откуда и зачем она пришла, но та рассеянно смотрела по сторонам, и даже нельзя было понять, слышит ли она её повествование.