Король холопов - Крашевский Юзеф Игнаций - Страница 57

– Такой же кающийся человек, как и я, открыл мне глаза, – ответил спрашиваемый, не поднимая глаз. – У него было откровение свыше. Господь требует строгого наказания за грехи, которыми земля переполнена…

Ксендзы переглядывались.

– Разве тебе неизвестно, – вмешался нетерпеливо другой духовный, –что Господь установил священничество, что Он изрек, что тот, кто присвоит себе духовную власть, будет святотатцем.

– Господь прямо обращается к душе человеческой, а не через посредников, – воскликнул черный вождь, – а кто Его голоса не слушается, тот виновен…

Кругом раздался ропот возмущения.

Епископ Бодзанта сделал рукою знак, чтобы прекратили допрос дерзкого еретика, и обратил внимание на его плачущего товарища с бритой головой, с сокрушенным видом стоявшего на коленях и дрожавшего от страха…

– Кто ты такой? – спросил его ксендз.

Раньше чем он успел ответить, черный вождь с угрозой взглянул на него; коленопреклоненный, одинаково боявшийся и власти, в руках которой он находился, и своего страшного вождя, забормотал что-то непонятное. Наконец он выпалил, что был причетником в Бреславле, назывался Адам Сивек, и что он не был виновен, так как он был опутан чарами, обезумел и должен был послушаться, боясь угроз.

Когда его спросили о бумаге, которую он читал, он ее вынул из-за пазухи и быстро передал ксендзу. Письма было недавно написанное, бесформенное и бестолковое. Его подали епископу, который, взглянув, с презрением бросил его на пол.

Снова духовные обратились с вопросами к черному вождю, но от этого упрямца ничего нельзя было добиться. В нем виден был человек, опьяненный какой-то фантазией, обезумевший, не боявшийся мученичества и веривший в правоту своего дела.

Совершенно равнодушный к судьбе, которая его постигнет, он еле удостаивался отвечать, давая ответы вполголоса и с презрением. Зато Сивек, желая искупить свою вину раскаянием, болтал много, падал ниц, обещал исправиться, и дрожал, как в лихорадке.

Епископ велел их обоих отвести в тюрьму при епископстве.

Королевские слуги, возвратившись в замок с большим триумфом, рассказали о том, как они кстати очутились на рынке и воспользовались случаем, чтобы помять бока епископской челяди.

Об этом сообщили Кохану, и он, пользовавшийся каждым обстоятельством, которое могло поссорить епископа с королем, поспешил об этом сообщить Казимиру, который вместе с ксендзом Яном и некоторыми другими сидели еще за ужином.

Король любил эти беседы без стеснения в кружке близких, и никто их не умел вести искуснее, чем настоятель Ян. Его воспоминания о Риме, Авиньоне, Болоньи, Италии, Германии доставляли ему в изобилии материал для этих бесед.

Он знал наизусть итальянские повести, которые в то время циркулировали в рукописях и передавались из уст в уста, разные рассказы из Gesta romanorum, отрывки латинских поэтов и трубадуров. Его духовная одежда не мешала ему ясно и определенно подчеркивать вопросы о нравственности, затронутые в этих повестях.

Рассказы настоятеля о женщинах, о браках и о трагических случаях развлекали печального короля и заставляли его временно забыть о заботах. Во время такой веселой беседы, часто прерываемой смехом, в комнату вбежал Кохан с известием о том, что епископ хотел издеваться над бичевниками, что его челядь на них напала, и королевские слуги ее разогнали и потрепали.

Хотя настоятель еще недавно был того мнения, что ксендз Бодзанта должен против публичного соблазна, но так как он держал сторону короля, а последний сочувственно отнесся к кающимся, то настоятель переменил свое мнение.

И действительно при первом известии об этом происшествии Казимир страшно возмутился и отнесся с сожалением к бичевникам.

– Если они придут искать убежища в замке, – воскликнул он, – то дайте им безопасный приют! Они одержимы безумием, но они жалки, и их тем более надо жалеть!..

Аббат молча кивнул головой.

В борьбе с епископом король должен был пользоваться каждым удобным случаем, чтобы показать ему свою силу.

Раз он преследовал бичевников, то Казимир должен был их защищать. Такая логика являлась результатом страсти, но где и когда иначе бывает?

Так закончился этот день.

Фаворит был доволен тем, что возбуждение сменило тупую печаль и оцепенелое состояние короля, которых он больше всего опасался. Он предпочитал видеть Казимира гневным, чем апатичным.

Кохан поспешил вслед за уходившим аббатом, который должен был ночевать в замке.

– Вы его видели, – произнес Рава, провожая настоятеля Яна до комнат, ему отведенных. – Сердце болит, глядя на него! Это самый несчастный, но самый лучший человек. Благодаря ему страна возвысится, разбогатеет, обогатится зданиями, приобретет законы, будет введен порядок, все – но он, он не узнает счастья… А что стоит такая жизнь!

Ксендз Ян молча слушал.

– Вы должны охранять его, – произнес он после некоторого размышления, – вы должны стараться развлечениями усладить эту горькую жизнь. Вы видите, что и я делаю все, что могу. Он любит охоту, но это его отвлекает только на время, и он, опечаленный, возвращается к своим мрачным думам.

– Мрачные думы, – подхватил Рава, – у него только одна и есть, и она отравляет ему жизнь. Господь отказал ему в мужском потомстве, и корона перейдет к Венгрии!

Настоятель пожал плечами, как будто желая этим сказать, – у меня нет лекарства против этого…

– В Кракове, – добавил Кохан, – каждое развлечение короля ставится ему в вину как преступление. Если ему понравится какое-нибудь женское личико, – его упрекают покинутой королевой; если он забывается в разговоре с мужиком, то кричат, что это мужицкий король…

Еще долго соболезновал Кохан участи короля и, наконец, узнав, что настоятель останется еще некоторое время в замке, ушел.

Кохан не удовлетворился тем, что королевские солдаты разогнали челядь епископа; он знал от них, что главных вождей захватили. На следующий день он узнал, что их посадили в тюрьму. Он поставил себе задачей вырвать их из рук Бодзанты и, не желая от этого отказаться, вышел из города.

Весь Краков еще был взволнован вчерашним происшествием, а народ, как и всегда, вступался за бедных обиженных.

О ночном переполохе рассказывали разное. Бася Матертера, которая было решила присоединиться к бичевникам, испугалась ночного нападения и пристыженная, заплаканная, окровавленная, в разорванной одежде, возвратилась домой и слегла больная.

Фриц, боявшийся, чтобы она не ушла от него раньше, чем он законно завладеет ее имуществом, стерег ее и запер двери ее комнаты на ключ. Несчастная женщина в горячке рвалась к плети, пела религиозные песни, хохотала, безумствовала…

Кающиеся, собранные со всех концов света и вступившие вчера так торжественно в Краков, ночью почти все разбрелись по окрестностям малыми кучками. Без знамени, без вождя они не знали, что им делать…

Сельское духовенство, получившее строгие предписания, закрыло перед ними костелы и не позволяло прихожанам выходить им навстречу с процессиями, с крестом и с пением, как это раньше делалось.

Оба Задоры, добровольно присоединившиеся вчера к шествию бичевников, теперь после их разгона втихомолку возвратились в королевский замок. Так как они оба не хотели возвратиться к прежней светской жизни, то они пошли к францисканцам с просьбой принять их в орден.

Город медленно приходил в нормальное состояние после вчерашнего безумия, ибо все живо помнили о моменте, призывавшем к покаянию. С самого утра костелы, которые епископ позволил открыть, были переполнены, как никогда, – люди исповедовались, осаждали алтари и плакали.

Перед их глазами стояла вчерашняя кровавая процессия, и им слышалась песнь, перемешанная со стонами, под такт ударов, раздававшаяся вчера на площади…

Кохан не думал о покаянии, но мысли его были направлены к тому, чтобы досадить епископу Бодзанте, освободить из его рук захваченных бичевников. Говорили о том, что епископ хотел примером строгого наказания отнять у других охоту к новой ереси. Не было бы невероятным, если б он их наказал смертельной казнью. В прежние века неоднократно случалось, что духовная власть прибегала к такому наказанию преступников, подсудных ей.