Тьма надвигается - Тертлдав Гарри Норман - Страница 18

Если бы армии Свеммеля и Киота не сожгли в Грельце каждую третью деревню еще в те времена, когда Гаривальд только родился, Ункерланту было бы определенно лучше. Трудно действовать эффективно, когда остаешься без крова студеной южной зимой. Когда твои поля топчут солдаты, а скот угоняют или рубят на месте – еще труднее. Разорение тех лет ощущалось даже поколения спустя.

Невысокий инспектор злобно уставился на Гаривальда сверху вниз – очень удобно, поскольку крестьянин так и не поднялся с колен.

– Только не думай нас надуть, занизив урожай! – рявкнул он. – Мы разберемся. И обманщиков накажем примерно, уж поверь.

На это Гаривальд не мог не ответить.

– Я всего лишь простой крестьянин, сударь, – пробормотал он с неподдельной тревогой. Ему доводилось слушать, как исчезали с лица земли деревни, где осмеливались обделить казну конунга: во всяком случае, этот повод называли дружинники Свеммеля, когда грязная работа сделана. – Откуда мне знать, сколько соберет вся деревня. Это, пожалуй, только староста Ваддо может сказать.

Ваддо ему никогда не нравился. Что уж там инспекторы утворят со старостой – их забота.

Оба столичных гостя неприятно захихикали.

– Он-то знает, что мы с ним сделаем, если что, – заметил рослый, – не бойся. Но мы хотим, чтобы все знали. Это… эффективно, вот как. – Он сложил руки. – Волю конунга Свеммеля должны ведать все, а не только ваш жирный староста-олух.

– Ваша правда, сударь, – отозвался Гаривальд более сердечно, чем сам ожидал. Если инспекторы Свеммеля понимают, что Ваддо – жирный олух, может, не такие они негодяи? Нет. Это слишком мягко. Может, они не такие жуткие негодяи?

– Много в вашей деревне мужиков, – заметил невысокий. – Молодых особенно много. – Он черкнул что-то в тетрадке, потом спросил у Гаривальда: – Печатники у вас давно бывали?

Тот с ненужной силой дернул из земли сорняк.

– Я, сударь, и не припомню точно.

– Неэффективно, – хором заключили инспекторы.

Гаривальд не мог сказать, о нем идет речь, о печатниках или обо всем белом свете. Он надеялся только, что деревенским не придется собирать урожай, когда половину мужчин угонят на войну с Дьёндьёшем. А пуще того – надеялся, что сам не попадет в их число.

– Хрустальный шар в вашей силами забытой дыре хоть есть? – спросил рослый. – В лачуге старосты я его не нашел.

Дом Ваддо был самым большим и богатым в деревне. Гаривальд порадовался бы, если б его собственный был хоть вполовину меньше. Староста надстроил даже второй этаж, чтобы выделить старшим детям по комнате, и вся деревня дружно сочла эту затею городским щегольством. Инспектор был явно другого мнения.

– Нету, сударь, – ответил Гаривальд. – До становой жилы нам далеко, так что…

– Это мы знаем, – перебил невысокий, потирая седалище. – Я после седла еле хожу.

«Вот и славно», – подумал Гаривальд. То была одна из причин, по которым в селе редко появлялись инспекторы и печатники. По ним никто не тосковал. Никто в здешних краях не тосковал по столичным затеям. В древние времена герцогство Грельц – королевство Грельц, как оно звалось до Коронного союза – было сердцем Ункерланта. Теперь жители жаркого пыльного севера властвовали над своими южными сородичами. Гаривальд с превеликим удовольствием избавился бы от них от всех. Разбойники, вот они кто. Сущие разбойники.

Вопрос заключался в том, насколько эффективен был их разбой. Если с инспекторами случится несчастье, станет ли кто-то искать их, чтобы свершить страшное возмездие, как это у конунга в известном обычае? Гаривальд пожал плечами. По его мнению, рисковать не стоило – увы. Да и вряд ли кто в деревне поддержал бы его выступление.

Инспекторы ушли – верно, проедать плешь кому-нибудь другому. Сминая в пальцах стебли сорняков, Гаривальд представлял себе на их месте тонкие инспекторские шейки. Потому домой на закате он возвращался в куда лучшем настроении, чем мог подумать, когда столичные гости устраивали ему допрос с пристрастием.

О том, как выглядела его родная деревня в глазах пришельцев, Гаривальд не задумывался. Сельцо как сельцо: три не то четыре ряда крытых соломой избенок, кузница да две корчмы. По загаженным проулкам шныряли, копаясь в земле, куры. Из глубокой грязной лужи между домов вынырнула свинья, глянула на крестьянина и хрюкнула. Вокруг носились собаки и дети – то за курами, то друг за другом. Гаривальд прихлопнул севшего на шею слепня – и тут же чертыхнулся: другой успел укусить его в плечо.

По зиме слепни вымирали. Правда, по зиме в дома приходилось загонять скотину – не только, чтобы не застыли животные, но и для того, чтобы не замерзли сам крестьянин, его жена, сын и дочурка. Зимы в Грельце – не для слабых духом.

Когда Гаривальд зашел в дом, Аннора резала репу и ревень. В горшке кипела похлебка с ячменем и овсом.

– Сейчас еще кровяную колбасу брошу, – проговорила она, улыбнувшись.

За этой улыбкой он еще мог разглядеть ту миленькую хохотушку, на которой женился полдюжины лет тому обратно, но большую часть времени лицо Анноры омрачала усталость. Это Гаривальд мог понять. Он и сам за день вымотался хуже собаки.

– Пива в бадейке не осталось? – спросил он.

– Еще изрядно. – Аннора легонько ткнула бадью ногой. – Мне тоже нацеди кружку. Спасибо, – пробормотала она. Говорят, в поле на тебя инспекторы насели?

В голосе ее слышались ненависть и страх – последнего, как обычно, больше.

Гаривальд неопределенно повел широкими плечами.

– Не так все страшно. Они действовали эффективно, – расхожее словечко он произнес с презрением, – так что потратили на меня немного своего драгоценного времени. – Он поднес к губам чарку с пивом, отхлебнул от души, утер губы рукавом и продолжил: – Худо было, только когда они спросили, когда в наших краях видали последний раз печатников.

– И что ты им ответил? – спросила Аннора с явственным ужасом.

Он снова пожал плечами.

– Что не помню. Поймать меня на вранье они не могут, так что это было эффективно. – Он позволил себе посмеяться над любимым словечком конунга Свеммеля – тихонько, чтобы никто, кроме жены, не услышал.

Аннора раздумчиво кивнула.

– Иначе никак, – проговорила она. – Вот только инспекторы – не все дураки, хотя негодяи сплошь. Они поймут, что «не помню» значит «и не упомнить, как давно». И тогда…

Тогда сержантам придется вбивать в головы множества молодых людей волшебную премудрость хождения строем. Гаривальд понимал, что может – да, скорей всего, и окажется в их числе. Когда в деревню последний раз заглядывали печатники, он был слишком юн. Но то было давно. Ему сунут в руки жезл и прикажут палить во славу конунга Свеммеля, которая Гаривальда не трогала совершенно. У дьёндьёшцев тоже были жезлы и привычка отстреливаться. Гаривальду вовсе не хотелось отправляться на край света, чтобы сражаться с ними. Ему не хотелось уезжать куда бы то ни было. Ему хотелось остаться дома и собирать урожай.

Проснулась малышка Лейба и захныкала. Аннора выхватила ее из люльки, выпростала из-под рубахи грудь и приложила младенца к соску.

– Колбасу ты порежь, – проговорила она под жадное чмоканье.

– Ладно, – согласился Гаривальд.

Вместе с колбасой он едва не отправил в котелок пару пальцев, потому что больше внимания уделял жениной груди, чем своему занятию. Аннора заметила и показала мужу язык. Оба рассмеялись. Лейба тоже попыталась засмеяться, но и сосать не перестала, отчего подавилась, закашлялась и все забрызгала молоком.

Когда запах похлебки с кровяной колбасой начал действовать Гаривальду на нервы сильней, чем все инспекторы в Котбусе, он выглянул из дверей и позвал сына ужинать. Сиривальд примчался – грязный, перемазанный и веселый, как и положено пятилетнему мальчишке.

– Я бы сейчас медведя съел! – объявил он.

– Медведя нет, – ответила Аннора. – Ешь что дают.

Сиривальд послушно опустошил деревянную миску – поменьше родительских, но в остальном такую же. Аннора кормила Лейбу крошками овса и колбасы с ложки – малышка только училась питаться чем-то кроме молока, но очень старалась перемазаться под стать старшему брату.