Храм украденных лиц - Красавина Екатерина - Страница 6

Губарев какое-то время молчал. Он понимал, что Марье Николаевне надо выплакаться. Лактионов был ее благодетелем, человеком, который помог в трудную минуту… И, конечно, его смерть она переживала тяжело.

— Вы пришли в тот вечер…

— Да… пришла… Андрюши не было. Я подумала, что опять Николай Дмитриевич решил поработать один. Иду тихо, стараясь не шуметь. Его кабинет, если он работал там, я всегда убирала последним. Я все убрала. Подхожу. Стучусь…

— Вы всегда стучались?

Да. Он обычно говорил: проходите, Марья Николаевна. Спросит: как дела? Как родные? Дочка с внучкой. Ох, как подумаю, что его нет. — Марья Николаевна достала из сумочки платок и высморкалась. — Не хочу плакать, а не могу удержаться. Такой человек золотой был! Царствие ему небесное. Так с ним приятно поговорить было.

— О чем же вы говорили?

— Да обо всем. О погоде. О политике. О воспитании детей. Он мне часто говорил: детей надо держать в строгости, чтобы не избаловались. А то потом на шею сядут. И не спрыгнут. А я ему: ой, точно. Вот мой Вася. Это сын, младший. Не порола я его в детстве, вот и вырос тунеядцем. А Николай Дмитриевич мне: ремешком надо было обхаживать, ремешком. Только в одном мы с ним не сошлись: я считаю, что девочек нельзя трогать. А он возражал: и девочек можно, чтобы распустехами не выросли. А то будут требовать: дай, дай, дай.

Губарев невольно улыбнулся. Он вспомнил, как однажды его жена Наташка пыталась проучить дочь ремнем. И какой та сразу подняла рев. Яростный, мощный. Откуда только силы взялись. Пять лет, а орала таким басом, как будто была взрослым мужиком, а не маленькой девочкой.

— Вы согласны? — спросила уборщица.

— С чем?

— С тем, что девочек трогать нельзя.

— Не знаю.

— А Николай Дмитриевич говорил, что многие мужчины не согласятся с ним. А зря. Если бы вовремя учили девочек ремнем, то те выросли бы кроткими и послушными.

Губарев подумал, что они здорово уклонились от темы разговора. И никак не приступят непосредственно к тому моменту, когда был обнаружен труп. Он почувствовал, как на него навалилась чудовищная усталость. Стрельнуло в висках. Майор вздохнул.

— Рассказывайте дальше, — попросил он. Марья Николаевна посмотрела на него непонимающим взглядом.

— О чем?

— О том, как вы закончили убираться и постучались в кабинет к Лактионову.

— Ах да. Извините. Я все о своем… Я стучусь. — Ее лицо побелело. — Никто не отвечает. Я стучу второй раз. Снова — глухо. Я открываю дверь, и… — Марья Николаевна зажимает рот рукой. — Он… там! Я в крик… дальше ничего не помню. Выбежала на улицу. Меня кто-то остановил. Спросил: в чем дело? Я рассказала. И мне посоветовали позвонить в милицию. Что я и сделала, — уже шепотом закончила Марья Николаевна. — Спустилась в метро и оттуда, из милицейского пункта, позвонила.

Губарев посмотрел на Марью Николаевну. Он понимал, почему она так долго не могла рассказать об этом. А все кружила вокруг да около. Все объяснялось очень просто. Проще не бывает. Для нее Лактионов оставался живым, она не могла ни умом, ни сердцем поверить в то, что его уже нет. И своими словами, отступлениями и причитаниями она как бы оттягивала факт его смерти. Для себя. По своему опыту Губарев знал, что самое страшное наступает не в момент чьей-то смерти. А после. Вначале сама мысль о том, что человека уже нет в живых, кажется нелепой, кощунственной. Она заталкивается в тайники сознания, отодвигается на безопасное расстояние. Но проходит время. И тут «задвинутая» мысль вырывается на свободу, как джинн из бутылки. Взрывным смерчем она проносится в душе человека и приносит ему чудовищную боль. От которой он плачет и корчится в муках. Он начинает осознавать смерть во всем ее трагизме и ужасе.

— Рассказывал ли он вам о своей семье, сыновьях? Марья Николаевна отрицательно затрясла головой.

— Нет. Сказал только, что старался быть строгим, но справедливым отцом.

— А о жене?

— Только один раз.

— И что же он сказал?

— Что жена у него очень добрая. Добрая? Губарев удивленно поднял брови. У него не сложилось впечатления, что Дина Александровна была доброй. Скрытной, загадочной — да… Но доброй? Губарев потер лоб. Может быть, он уже вконец запутался и ничего не понимает в людях? Лактионов был крестьянской закваски, поэтому, вероятно, Дина Александровна просто вскружила ему голову, внушила, что она добрая, мягкая. Завуалировала свою истинную сущность. Да, пожалуй, здесь он близок к истине. Или далек от нее?..

— Рассказывал ли Лактионов о своей работе, сотрудниках?

Уборщица вторично затрясла головой.

— Нет.

Что ж, каждому человеку хочется порой расслабиться, отдохнуть. Образно говоря, снять деловой костюм и надеть тапочки. С уборщицей Лактионов забывал о своих производственных делах, семье, профессиональных обязанностях. Он становился простым, обычным человеком.

— Из сотрудников вы кого-нибудь знали?

— Только Ирину Владимировну и секретаря Юлю.

— И как она вам? — не удержался Губарев.

— Юлечка? Николай Дмитриевич звал ее Юлька-пулька, — и грустная улыбка тронула губы Марьи Николаевны. — Бывало, я приду к нему в кабинет, а он мне говорит: мой стол не протирать. И не трогать. А то Юлька-пулька даст мне нагоняй. Один раз по первости я протерла его стол и документы передвинула. Одни смешала с другими. Так секретарь за голову и схватилась. Что было! С тех пор я к его столу и не подхожу. Но он все равно меня… подкалывал. — Марья Николаевна сцепила руки. Ее губы задрожали.

— Ну что же. Спасибо. — И Губарев поднялся со стула. — До свидания.

Но в ответ он услышал только сдавленные всхлипывания.

Когда они вышли из клиники, рядом с милицейской «девяткой» стоял припаркованный темно-зеленый джип.

— Не иначе, «лошадка» Юлии Константиновны. А кстати. Вить, вот тебе и первый вопрос: откуда у секретарши деньги на джип? С зарплаты в шестьсот пятьдесят долларов джип не купишь. Это точно! А второе. Не подозрителен ли тот факт, что на другой день после смерти начальника она явилась на работу с опозданием?

— Как вы далеко мыслите! — поддел его Витька. — Не понравилась вам Юлия Константиновна.

— Да она меня чуть по стенке не размазала! Девчонка, а стерва до мозга костей. Что с ней дальше-то будет?

Вопрос о будущем Юлии Константиновны повис в воздухе. Всю дорогу до работы они молчали. Губарев смутно чувствовал, что он еще намается с этим делом. Когда убивают людей «без страха и упрека», это означает, что придется основательно поработать. Мотив убийства спрятан слишком глубоко, и так просто на поверхность его не вытащишь!

Глава 2

Если смотреть на себя в зеркало не прямо, а сверху вниз или снизу вверх, то можно было несколько минут не отрывать взгляд от своего лица. Быстро подкрасить губы и наложить румяна. Только очень быстро. За две минуты. Если же смотреть на свое лицо дольше, то можно было заметить в нем существенные изъяны. Оно все было перекошенным, асимметричным. И с годами его непохожесть на другие нормальные лица должна была усиливаться. Тогда я буду напоминать Бабу-ягу из детских сказок, думала Надя, отодвигая зеркало. И что?.. Этот вопрос она отодвигала от себя так же, как зеркало. На расстояние. Потому что не на все вопросы можно ответить. А есть такие, ответ на которые режет хуже ножа.

Или еще один вопрос. Не из легких. Почему на одного человека все наваливается разом? Как будто бы кто-то сидел и копил неприятности в одну кучу, потом сложил их в мешок и вывалил. На меня. Не подумав, а выдержу ли я это? Или согнусь и сломаюсь? Но предъявлять претензии, по большому счету, было не к кому! Если только к жизни… Но жизнь не вступала в диалог, а только молча выдавала одни «дары» за другими.

Все началось с того, что умерла мать. Сгорела от рака. За полгода. Наде было тогда четырнадцать лет. Прошлая счастливая жизнь рухнула в один момент. Как карточный домик. Отец стал выпивать. Приводить женщин. Надя замкнулась, ушла в себя. Она никак не могла смириться с потерей матери. И жила, как во сне. Ей казалось, что она вот-вот проснется и все будет по-старому. Но она не просыпалась. Жизнь шла своим чередом. Все было мерзким, противным, ненастоящим.