Котов обижать не рекомендуется - Михалкова Елена Ивановна - Страница 46

Он покачал головой.

– Анна, ты устала. Езжай домой. Я вызвал такси, машина ждет у входа.

– В таком виде? – Стрельникова оглядела себя.

– Тебе идет.

– Неправда.

– Правда. Ты всегда прекрасна.

– Я? – она провела по лбу рукой. – Не говори глупостей. Посмотри на меня. А потом отвернись, чтобы не видеть этого кошмара.

Он улыбнулся. Это была улыбка, полная безграничной нежной жалости. Так улыбаются заболевшему ребенку. Или старому верному псу, с трудом поднимающему голову на звук шагов хозяина.

Как ни была сокрушена Стрельникова, этой улыбки она выдержать не могла. Актриса почувствовала себя оскорбленной, и от негодования к ней вернулись силы.

– Не смей жалеть меня, Петр!

Серафимович перестал улыбаться.

Анна Васильевна скрестила руки на груди. Света поразилась тому, как быстро меняются чувства у этой женщины. Стрельникова напомнила ей старого Якобсона, но тот притворялся, а у нее эмоции были неподдельными. Она искренне страдала еще несколько минут назад, а теперь так же искренне ожесточилась на бедного преданного Серафимовича.

– Ты полагаешь, я нуждаюсь в твоем сочувствии?!

– Нет, не нуждаешься…

– Вот и не забывай об этом! У какого входа такси?

– У главного, – отозвался Петр Иванович.

– Прекрасно. Всего хорошего!

Она отшвырнула сигарету и направилась за кулисы.

– Анна! – окликнул Серафимович.

Стрельникова обернулась. Петр Иванович протягивал ей шляпку.

– Ты забыла.

Он не сделал попытки догнать ее, и Анне Васильевне пришлось вернуться за ней самой.

– Благодарю, – холодно сказала она, отворачиваясь, чтобы уйти.

– Анна! Подожди. Вот, возьми…

Серафимович взял с кровати солнечные очки и подал ей. Стрельникова надела очки, поправила шляпку и пошла прочь.

Когда она почти скрылась за складками занавеса, Петр Иванович окликнул ее в третий раз.

– Анна!

Она возвратилась медленными шагами. Полнозвучный голос разнесся по всему залу:

– Петя, что на этот раз?

– Самое важное, – со странной интонацией ответил он. – Ты их тоже забыла.

И подал ей паутину.

Теперь Света разглядела, что это ажурные летние перчатки.

– Действительно, забыла… – с легкой растерянностью сказала Анна Васильевна. – Нет, постой! Перчатки? Это просто удивительно. Как же это я…

– Удивительно, – эхом откликнулся Серафимович.

Она взялась тонкими пальцами за кружево перчаток. Но Петр Иванович не выпустил их из рук.

– Не забывай их больше, – с той же странной, трудноопределимой интонацией попросил он.

– Хорошо. Не забуду.

Стрельникова потянула перчатки к себе. Петр Иванович по-прежнему держал их крепко.

– Ты очень забывчивая, Анна. Это может плохо кончиться.

– Плохо кончиться? – непонимающе переспросила она.

– Могло бы.

– Петя, что с тобой?

Он выпустил перчатки.

– Ничего. Ступай, Аня, ступай.

Стрельникова, кажется, немного растерялась. Петр Иванович глядел на нее строго и серьезно.

– Ступай, – повторил он.

Женщина отошла и неуверенно обернулась.

– Петя…

– Иди. Машина ждет.

– А ты?

Он молча смотрел на нее, не отвечая. Перчатки Анна Васильевна держала в руке, и на секунду взгляд его задержался на тонком кружеве.

Серафимович дернул головой, и Свете показалось, что на лице его промелькнуло болезненное выражение. Но оно тут же исчезло, сменившись спокойной улыбкой.

Когда Стрельникова вышла, он присел на краешек кровати и ссутулился. О чем-то напряженно думал, потирал лоб и, наконец, поднялся.

И сразу заметил Свету и Дрозда.

Поняв, что они обнаружены, Света вышла вперед. Дрозд молча последовал за ней.

– Вы не ушли, – проговорил Петр Иванович.

Света поняла, что он хочет сказать. «Так вы не ушли! Вы все это время были здесь и наблюдали за нами!»

– Здесь было слишком интересно, чтобы уходить, – громко сказала Света, удивляясь самой себе.

Ответ получился резким и, пожалуй, жестким. Серафимович вздрогнул и пристально вгляделся в нее.

– Интересно? Да, наверное, – задумчиво протянул он. – С другой стороны, кого сейчас удивишь скандалами…

– Скандалами – никого, – согласилась Света.

«Но между вами и Стрельниковой не было скандала.

Весь вопрос в том, что между вами сейчас произошло».

Ей вдруг вспомнились слова Марка Самуиловича: «Многие в театре были влюблены в нее без памяти и, полагаю, влюблены по сей день. Она умеет вызывать стойкие чувства».

Свете стало ясно то, что могло быть очевидным с их первой встречи, будь она чуть внимательнее: Серафимович давно и безнадежно любил Анну Васильевну.

– Вы знаете, кто сунул сигарету манекену? – прямо спросила Света.

Актер покачал головой.

– Нет, не знаю.

– Но догадываетесь?

– Догадываюсь, – грустно согласился он. – Но ведь я могу и ошибаться. И даже наверняка ошибаюсь. Видите ли, я очень плохо разбираюсь в людях.

Света безбоязненно подошла ближе и запрыгнула на авансцену. Даже если этот маленький толстяк убил Рыбакова, она почему-то больше его не боялась.

– Я думаю, Петр Иванович, вы говорите неправду, – очень серьезно сказала она. – Вы хорошо разбираетесь в людях. Знаете, на что они могут быть способны. Разве нет?

Серафимович кинул на нее быстрый испытующий взгляд, но Света сохраняла невозмутимость. Это давалось ей легко – она все равно ничего не понимала в происходящем.

Но зато она могла поклясться в том, что нечто необычное произошло между Стрельниковой и Серафимовичем, когда они стояли друг напротив друга на этой сцене, держась за одни перчатки. Маленький актер знал гораздо больше, чем говорил.

– Вы будете меня фотографировать? – улыбнулся он.

Первым побуждением Светы было рассмеяться в ответ. Снимать? Сейчас? После того, что здесь случилось, на руинах несостоявшейся репетиции? Ей еще предстоит объяснять в редакции, почему ее съемка была сорвана, и Света предчувствовала, что ее завалят вопросами.

Но затем она взглянула на Серафимовича. Тот сложил руки лодочкой, зажал между коленями и выглядел, как школьник, нарушивший правила и ожидающий строгого наказания.

Рядом с ним лежал забытый всеми манекен.

– Да, – кивнула Света. – Хочу.

Она отошла на несколько шагов назад, наклонила голову – и быстро начала работать.

У хорошей камеры есть свой взгляд. Она видит то, чего не видит человек. Света не раз замечала это, разбирая собственные снимки.

Ей оставалось только довериться камере.

Она меняла значение диафрагмы, потом убрала вспышку, и продолжала снимать одну и ту же картину: тело на кровати – и человека возле него.

Преступника и жертву?

Пусть на кровати был манекен, но все они знали, что именно в таком виде был найден Олег Рыбаков. Света не сомневалась ни секунды, что это известно не только им, но и Петру Ивановичу.

Она лишь снимала, не проверяя, что получается. Они увидят это потом, дома. Сейчас нужно ловить момент и, возможно, снимки подтвердят их подозрения.

– Вы знаете, Света, на сегодня, наверное, хватит.

Петр Иванович поднялся.

– Я очень устал… Мне пора.

Света опустила камеру.

– Вы ее любите, – негромко сказала она.

Серафимович грустно улыбнулся.

– Да, – просто сказал он. – Люблю. Что еще остается в моем возрасте, кроме как любить кого-то и оберегать его по мере сил?

– У вас всегда останется талант, – сказал незаметно подошедший Дрозд. – Я видел, как вы играли сегодня.

– А! Крошечная сценка, что вы могли увидеть…

– И все-таки я увидел.

Петр Иванович медленно провел ладонью по лицу сверху вниз, будто стирая грим.

– Благодарю, молодой человек… Благодарю.

Он одернул пиджак и поклонился – сначала Свете, затем Дрозду. У любого другого этот поклон выглядел бы шутовским – даже у блестящего Виктора Стрельникова. У несуразного Петра Ивановича с его плохо сидящим костюмом, с его немодными ботинками, с его смешной лысиной – у Петра Ивановича этот поклон был исполнен достоинства.