Котов обижать не рекомендуется - Михалкова Елена Ивановна - Страница 2

В трубке повисло тяжелое молчание.

– Лешенька, – взмолилась Света, – я в самом деле не знаю, чем его кормить! Давай ты приедешь и все мне расскажешь.

В трубке еще помолчали.

– Пользуешься моей слабохарактерностью, – наконец констатировал Дрозд.

– Добротой твоей безмерной, а не слабохарактерностью! – обрадованно сказала Света, поняв, что помощь придет.

– И тем, что падок я на лесть, – с грустью добавил он. – Черт с тобой, сейчас приеду. И не вздумай поить его молоком!

…Полчаса спустя в дверь позвонили. Как обычно, Дроздов едва не снес плечом вешалку, посоветовал Свете поставить ее в другое место и получил в ответ, что другого места в квартире нет, а он медведь неуклюжий.

Это был ритуал. Их обычное приветствие, означавшее: «У меня все в порядке» – «И у меня все в порядке». Если бы Лешка не задел вешалку, Света решила бы, что случилось что-то серьезное.

Из всех друзей Лешкой звала его она одна. Для прочих он был Дрозд. Во-первых, потому что Дроздов. Во-вторых, потому что поет.

Дрозд пел везде. Еще в школе на каждом уроке насвистывал под нос, отбивая пальцами ритм на парте.

– Дроздов! – взывала химичка, стоя лицом к доске. – Опять художественный свист!

Лешка смущенно умолкал. Но через пять минут задумывался, и тишину снова нарушали негромкие трели.

Внешне Дроздов ни капли не походил на певчую птицу. Был он высоченный, долговязый, с лохматой шевелюрой, летом выгоравшей до пшеничных прядей, и синими глазами. За пару солнечных недель Лешка успевал загореть так, что глаза тоже казались выгоревшими до светло-голубого, речного цвета.

И к тому же громкий, шумный и ужасно неуклюжий. Он хохотал так, что птицы в панике взлетали с деревьев, а прохожие вздрагивали и ускоряли шаг. Под ним рушились школьные стулья, а в его руках куртки сами расходились по швам. Он единственный из всей параллели ухитрился сломать физкультурного «козла», прыгая через него. И пока физкультурник ПалАлексеич обливался слезами над безвременно погибшим снарядом, Дрозд стоял рядом с сокрушенным видом и насвистывал что-то горестное.

При том его любили и одноклассники, и учителя. Первые прощали ему дружбу с девчонкой, вторые – прогулы и мелкие школьные проказы.

Преподавательница русского и литературы, прозванная Буратиной за выдающуюся носатость, даже взяла на себя благородную миссию очистить речь Дроздова от «нелитературных выражений». «Алексей, ты можешь разговаривать на правильном русском языке! – убеждала она Дрозда. – Бери пример с Морозовой!»

«А у меня что, неправильный?» – удивлялся Лешка.

Буратина всплескивала руками.

«Когда я тебя попросила принести журнал из учительской, что ты мне ответил? «Метнусь кабанчиком!»

«Ну так я и метнулся», – ухмылялся Дрозд.

«Алексей, я прошу, не надо этой специфической лексики! Она тебе не идет. И весь класс потом за тобой повторяет».

Словечки и выражения Дрозда действительно цеплялись за язык с такой же легкостью, как созревшие репейные колючки – за штаны. Леру Ивашину из соседнего «Б», худую, длинную ханжу с вечно поджатыми губами, Лешка как-то обозвал «три метра сухостоя». Прозвище привязалось на все оставшиеся школьные годы, а потом плавно переехало за Ивашиной в институт.

Но все старания учительницы были напрасны. Дрозд оказался неисправим – к большому удовольствию всего класса.

Единственным человеком, ненавидевшим Дроздова от всей души, была Вика Ковальчук.

С пятого класса Вика с гордостью носила кличку «отпетая». И считала своим долгом время от времени подтверждать ее. Просто чтобы не забывали, кто в классе главный.

Главная – она, Вика. Хочет – казнит, хочет – милует. Ковальчук завела себе собственную гвардию, состоявшую из трех сильных девочек, и с их помощью милосердно правила классом.

Или почти милосердно. По вечерам Вику лупила вечно полупьяная мать, а днем Ковальчук отрывалась на одноклассниках.

Ей нужно было не так уж много: чтобы признавали ее власть и словом, и делом. То есть соглашались с тем, что Вика имеет право залезть в чужой портфель, вытряхнуть оттуда учебники и позаимствовать без спроса ручку. Что она может занять любую парту, стоит ей только пожелать. Или выкинуть кого-нибудь из очереди в столовой, заодно отобрав булочку с сахарной посыпушкой.

На эти не слишком большие жертвы шли почти все. Никому не хотелось заполучить во враги страшную Ковальчук: низкую, широкоплечую, с глазами навыкате. Тем более, что ее гвардия всегда держалась при ней и подчинялась одному щелчку Викиных пальцев.

Среди тех, кто проявлял непонятное упрямство, была Светка Морозова. Как-то раз, когда Вика собралась провести ревизию ее портфеля, Морозова вдруг словно взбесилась: вырвала сумку из рук Ковальчук и выбежала из класса. Мало того, что прогуляла русский, так еще и было бы из-за чего беситься! Ничего такого особенного Светка в портфеле не держала.

После этого Вика официально назначила Морозову на роль школьной дурочки. Светка давно раздражала ее. Высокая, молчаливая дылда, и вечно держится сама по себе. Русичку вместе со всеми не травит. За школой не покуривает тайком от директора. И вообще чокнутая. Разве нормальный человек будет подбирать каштаны на улице и рассовывать их по карманам? Однажды физкультурник отправил девчонок на турник, так Морозова перевернулась вниз головой, а из нее каштаны посыпались. Ну не дура?

Одна привычка Светки особенно выводила Вику из себя. Морозова могла всю перемену таращиться в окно, как слабоумная. Или на школьном дворе уставится на что-то – и смотрит, смотрит, смотрит… Ковальчук несколько раз походила, приглядывалась. Ничего там не было! Ну, обшарпанный бок уличной скамьи. Или ветка в инее. Или и вовсе кирпич! Валяется в замерзшей луже, а Светка присела рядом на корточки и лыбится. Ну не дура?

Вся, вся Морозова, от коротко стриженых волос («фу, тифозная») до грубых туфель («фу, лошадь») вызывала у Вики необъяснимую антипатию.

А после выступления русички антипатия перешла в ненависть.

Трепетной Буратине сорвали урок. Взбешенная поведением класса, та заявила, что перед ней сборище питекантропов. «Одна Морозова – утонченная натура! – пылко воскликнула учительница. – Луч света среди вас!»

«Что же вы делаете-то, Людмила Прокофьевна, – с тоской подумал «луч света». – Зачем вы меня так подставляете?»

И умоляюще посмотрел на учительницу, взглядом упрашивая ту замолчать.

Но носатая Людмила Прокофьевна обладала чуткостью кастрюли и смысла взгляда не уловила.

– Утонченная! – настойчиво повторила она. – Начитанная! Образованная! Вы все ей в подметки не годитесь!

И торжествующе оглядела класс, довольная тем, что донесла до глупых семиклассников истину.

Тут-то Вике и стало ясно, что с обнаглевшей Морозовой пора что-то делать. Утонченная она… Кобыла дурковатая!

После уроков Ковальчук подстерегла Свету в раздевалке. Встала в дверях, выдвинув на аванпост преданную гвардию: Ленку Бахтину и Наташу Каплун, угрюмых крепких девиц, здоровенных, как тролли. И скомандовала, упиваясь моментом:

– Давайте!

Бахтина и Каплун зажали Светку в углу. Вика подошла, не торопясь, обшарила карманы ее паршивенькой курточки и вытащила все сокровища: штук восемь каштанов. Морозова отчаянно вырывалась, но не издала не звука. Что Вике и требовалось. Она знала, что такие, как Светка, на помощь звать не будут: слишком гордые.

– А говорят, во Франции каштаны едят, – задумчиво сообщила она, подкидывая гладкое коричневое ядрышко. – Может, и ты их жрешь? А, Морозова? Давай попробуем?

И подошла к Светке, приноравливаясь, как бы ловчее напихать дуре в рот парочку каштанов.

Сзади что-то просвистело и больно ударило Вику в спину. Ковальчук отскочила и обернулась.

В дверях возвышался лохматый Дроздов. Портфель, который он швырнул в нее, валялся в углу.

– А ну отпустили ее, живо, – тихо приказал он.

– Ты, Дрозд, офигел?!

Дроздов не стал больше тратить времени на уговоры. На его стороне была сила. На стороне Вики Ковальчук только глубокая убежденность в том, что такие парни, как Дрозд, не трогают девчонок.