Несбывшаяся любовь императора - Арсеньева Елена - Страница 40

– Он обещает настроить Гедеонова, чтобы тот замолвил слово перед самим императором. Асенкову нужно вообще отстранить от ролей за ее полное бесстыдство! Она отрицательно влияет на общественную мораль! – пылко провозгласила Наденька.

Кравецкий с трудом сдержался, чтобы громко не хмыкнуть. Он был большой циник и не мог не оценить высокой моральности Наденьки Самойловой – сама-то она решилась обвинять кого-то в безнравственности, лежа при этом в постели с известным театральным критиком, с которым она вовсе не была соединена узами брака. Что и говорить, тонировать [36] и разыгрывать grande dame [37] она была великая мастерица! При этом Кравецкий ни минуты не сомневался, что, если бы не его должность, не его положение, а главное, если бы не его поистине зоилово перо, которое он мстительно вострил против актрисы Асенковой, ему вовеки не заполучить бы в постель Наденьку Самойлову – талантливую актрису и прелестную женщину.

Самойловы были известной актерской семьей. Играли отец и мать, очень знаменит был брат Надежды – Василий Васильевич Самойлов. Наденька выросла и повзрослела за кулисами, весьма успешно училась в Театральной школе и решила, что тайн в актерском мастерстве от нее не осталось.

Она была не без таланта, не без красоты и не без очарования. Она умела взгляд своих прелестных черных глаз с особенным выражением останавливать на всяком человеке, внимание которого хотелось привлечь. Чудилось, они так в тебя и вцепляются, эти большие, очень темные глаза!

Женщины, как правило, чувствовали себя под ее взглядом неуютно. Ну а некоторым мужчинам эти глаза очень даже нравились! Среди их жертв оказался и критик Кравецкий. Будучи человеком умным, он понимал: Наденьке, с ее привлекательной внешностью и несомненным талантом, не повезло в одном, но зато в самом главном: она оказалась на сцене Большого театра одновременно с Варварой Асенковой. В любое другое время и в любом другом месте она добилась бы решительных успехов, прославилась бы, но только не тогда, когда рядом с ней сияла подлинная звезда. Кравецкий, в угоду своей любовнице и в утеху своему оскорбленному самолюбию, мог, конечно, называть Асенкову искусственно зажженной звездой и сулить ее погасить, но при этом он твердо знал, что Варвара Николаевна – талант бесспорный, редкостный. Такие, как Наденька, приходят и уходят, о ней если кто и вспомнит спустя десяток лет, то лишь потому, что она жила в одно время с Асенковой и была ее соперницей. Кравецкий также отдавал себе отчет: его имя останется в памяти потомков лишь потому, что он холодно, расчетливо и беспощадно преследовал эту самую Асенкову. То есть его слава будет славой Герострата… Но ведь это несправедливо! Никто не будет знать, что Кравецкий с радостью пылко восхвалял бы Варвару Николаевну, однако она некогда отвергла его, не оставив никакой надежды, и пришлось ему обрести эту надежду в лице Надежды Самойловой. Та не обманула ожиданий Кравецкого, не то что Асенкова, которая не понимала, что, отвергая плодовитого и злоязычного театрального критика, очень осложняет себе жизнь. Обычно перед критиками заискивали все актеры и драматурги, их вечно угощали и подпаивали, чтобы расположить к себе, а то и откровенно давали взятки и всячески потакали их капризам. Асенкова была в этом смысле особой совершенно редкостной неуживчивости… А впрочем, нет, Кравецкий мог припомнить еще один случай подобной неуживчивости – правда, ее проявил мужчина, причем не просто актер, а водевилист. Это был Петр Каратыгин, которого весьма донимал своей критикой Михаил Яковлев, сотрудник «Северной пчелы». Сам Петр был весьма миролюбив, однако Яковлев ополчился на его любимого брата, Василия Каратыгина, а этого даже добродушный Петр Андреевич не мог снести. Впрочем, от Яковлева доставалось очень многим актерам, хвалил он только тех, кто его угощал, так что Каратыгин стал защитником общих интересов. И он написал шутку-водевиль под названием «Горе без ума». В этой шутке Михаил Яковлев был представлен в виде некоего Дмитриева-Якушкина, сотрудника газеты «Полярный шмель». Отдан был водевиль знаменитому Дюру на его бенефис. Яковлев знал, что в этот вечер над его головой собирается гроза, но все же явился на спектакль. Приятели, явившиеся с ним для поддержки, собирались шумно освистать новый водевиль. А между тем среди актеров этот спектакль был неким генеральным сражением против общего врага. Дюр исполнил свою роль, как говорят в театре, con amore – с любовью – и мастерски подделался под фигуру и внешность Яковлева: свекольно-красное лицо, походка, прическа, приемы, обычная его синяя венгерка, золотые очки – все было схвачено до малейшей подробности. Появление актера на сцене вызвало общий хохот, и немудрено: как не узнать копию, если оригинал сидит пред глазами! Все обернулись к нему. Из лож на него уставились трубки, лорнеты и монокли, хохот стоял гомерический. Сначала критик пытался держать хорошую мину при плохой игре и аплодировал Дюру, однако вскоре не выдержал и принялся утирать пот платком. Приятели пытались ошикать пьесу, но все было заглушено смехом и аплодисментами. Яковлев бросился наутек, а зрители без малейшего сочувствия кричали ему вслед: «Что, любезный? Хорошо пропарили? Будет с тебя?» Урок пошел Яковлеву впрок: с тех пор тон его статей сделался куда милосердней, а на Каратыгиных он и вовсе остерегался нападать.

Ну что ж, рассуждал теперь Кравецкий, вспоминая тот случай, Яковлев-то хотя бы прославился теперь и вошел в театральные анналы, а он, он, Кравецкий, что должен получить, если прекратит травлю Асенковой? А что он получает теперь? Дурную славу нового Зоила и купленные поцелуи Наденьки Самойловой?

У него испортилось настроение, и он решил поправить его самым верным способом – выпытать у любовницы какую-нибудь новую театральную сплетню, которую потом можно будет хорошенько раздуть в статье.

– Милочка моя, а что за слухи ходят, будто между вами и этой бездарностью Асенковой была какая-то драка? – спросил он нежно.

– Я сто раз говорила, чтобы вы не называли меня милочкой! – вспылила Наденька. – И я не могу вам ничего сказать насчет драки.

– Это почему? – удивился Кравецкий. – Была она или нет?

– Ну, была, – нехотя кивнула Наденька. – То есть…

– И кто ее затеял? – настаивал Кравецкий. – Конечно, Асенкова?

Наденька кивнула, но вяло. Она явно не была расположена к разговору на эту тему, и Кравецкий обиделся.

– Ну вот, – проворчал он. – То вы желаете, чтобы я погубил вашу соперницу, то скрываете ее отвратительные поступки. Вы должны дать мне материал для статьи, слышите, дорогая?

– Этот материал вы не сможете использовать, – твердо ответила Наденька. – Он касается таких людей, о которых даже упоминать опасно.

– Ну, я таких людей не знаю, – пожал плечами Кравецкий. – Нам, журналистам, дозволено все. На нас даже государь император не обижается. Впрочем, он вообще незлобив, поношение своей персоны всегда прощает…

– А на это он может обидеться, – неуступчиво буркнула Наденька.

Кравецкий продолжал спрашивать, однако без толку. Обидевшись, он начал подниматься с кровати, ворча:

– Коли так, вы меня больше не увидите, Надежда Васильевна. Ищите новых восхвалителей вашего таланта! Не сомневаюсь, что вы легко отыщете их с помощью этого господина – как его там – Крутицкого, с которым расплачивались, конечно, той же монетой, что и со мной!

Наденька бурно разрыдалась от обиды. Прежде всего она обиделась на то, что Кравецкий угадал: она расплатилась с чиновником дирекции Императорских театров той же монетой, что и с ним. Но толку с того пока особого не было, кроме постоянных обещаний смести с пути эту Асенкову. Дело сие так и не сдвигалось с мертвой точки: Крутицкий нехотя обмолвился, что у Варвары Николаевны появился при дворе какой-то защитник, который пресекает все попытки преградить ей путь к славе. Возможно, это все же император? Неужели он просто при императрице и зрителях делал вид, что недоволен явным заигрыванием? Тогда Наденька повела себя очень глупо, приняв сторону Раиски и выступив против Вари…