Несбывшаяся любовь императора - Арсеньева Елена - Страница 24

В это время за кулисами суета сует! Служащий конторы санкт-петербургских театров раздает сальные свечи для кассы, для дежурного пожарной команды, истопника, столяра, смотрителя театра, для машиниста на сцене, театральных уборных, унтер-офицера, делающего обход… Ламповщики готовят лампы, которые установлены вдоль рампы и в ложах. На утренних репетициях зажигают сорок ламп – только те, что на сцене. На генеральных – четыреста, на спектаклях – до восьмисот. Ежевечерне в лампы заливают чуть не пятнадцать пудов масла!

Костюмеры толпятся возле гардеробмейстера Закаспийского, который выдает одежду для нынешнего спектакля. Мундиры и платья, халаты турецких султанов и колпаки звездочетов, пиратские короткие, по колено, штаны и нарочно порванные тельняшки, блестящие фраки и лохмотья нищего… Башмачник Фролов снабжает актеров охотничьими ботфортами и гвардейскими сапогами, лаковыми башмаками, шелковыми да бархатными туфельками, турецкими папушами с загнутыми носками и греческими сандалиями, которые надобно шнуровать до колен…

Зрители партера рассаживаются в кресла, галерка толпится у барьера… Вот уже звонки, вот уже пронеслось по коридорам театра: «Асенкова, ваш выход!»

Сегодня опять дают водевиль. Ах, что бы делала она, как бы жила, не будь на свете водевиля?!

Жанр этот был в ту пору моден необычайно и вызывал восторг публики. Смесь насмешки и сатиры, сильных и пустеньких страстей, музыки, куплетов, танцев, острот привлекала зрителей, однако заставляла трагических и драматических актеров и любителей более серьезного жанра сетовать на падение вкусов и нравов.

Не без того, конечно: водевиль не блистал ни содержанием, ни качеством стиха, ни серьезностью постановки, но такова уж природа человека: ему всегда больше по нраву беззаботное веселье, чем горькие переживания или напряженная работа мысли.

Смысл слов и качество стихосложения в водевильных куплетах особенной роли не играли. Успехом своим пьески Кони, Ленского, Каратыгина, Григорьева были обязаны прежде всего ослепительному обаянию молоденькой актрисы, внезапно заблиставшей на русской сцене.

Играть в водевилях, желая снискать любовь публики, пытались многие, но это оказалось не так просто, как чудилось на первый взгляд. Следовало сочетать в себе талант трагика и комика, певца и танцора, уметь находить удовольствие в тех незамысловатых репликах, которые произносишь, и придавать им значимость. Этими талантами Варвара Асенкова владела поистине блестяще. Играть в водевиле было для нее так же естественно, как жить, только еще естественнее. Она была и в жизни, и на сцене правда что дитя – этакая шалунья, очаровательная в каждом слове, в каждой импровизации, в каждом движении. Самые простенькие куплеты в ее исполнении вызывали просто-таки экстатический восторг у зрителя, особенно если сопровождались бесподобными кокетливыми ужимками, взглядами и беззастенчивым показом очаровательных ножек.

Это ей приходилось делать тем более часто, что в водевилях сплошь да рядом встречались роли с переодеваниями, а то просто роли молоденьких военных, которые охотно ей поручались – с ее более чем стройной фигурой и ногами, которые были воистину чудом совершенства. Особенно популярны были водевили с переодеваниями «Девушка-гусар», «Гусарская стоянка, или Плата той же монетою». Когда она выходила на сцену в тугом коротком мундирчике и в лосинах, обтягивающих прелестные ножки и восхитительную попку, зал начинал биться в овациях еще прежде, чем она принималась петь своим чудным голоском забавные куплетики:

Как военные все странны!

Вот народ-то пресмешной!

Так и бредят беспрестанно

Только службой фрунтовой!

И чтоб с ней не расставаться,

То хотят нас приучить

По команде в них влюбляться

И по форме их любить!

Прелестный юнкер Лелев в «Гусарской стоянке» вскружил голову множеству гвардейцев – от генерал-майора до корнета включительно!

Вот и сейчас – когда Варя вышла на поклоны, из императорской ложи ей помахал великий князь Михаил Павлович:

– По пьесе этот юнкер – шалун и повеса. Я таких не жалую. Но к Лелеву я был бы снисходителен.

Все в ложе заулыбались. Императрица и великая княгиня снисходительно переглянулись. Герцогиня Лейхтербергская – совсем недавно великая княжна Мэри приняла этот титул, выйдя за своего Максимилиана, – расхохоталась, сделав вид, что совсем забыла, какую ревность испытывала к Варе. Ведь муж принадлежал ей всецело и не единожды доказывал ей свою любовь! Поэтому она приветлива, даже любезна.

Варенька глядела на Михаила Павловича, а думала о его брате. Они так похожи и в то же время разные. Старший – солнце, а младший – просто яркий светильник.

Императора сегодня нет. Ну что ж, он не такой уж частый гость в театре. У него имеются дела поважнее. Но оттого, что его нынче не было, Варе сделалось грустно и в то же время именно поэтому было так легко играть в двух веселых водевилях, которые давали этим вечером. Конечно, она счастлива, когда он на нее смотрит, однако же непрестанно трепещет: а вдруг голос сорвется во время куплетов, а вдруг недостаточно легко станцуется? Улыбка его делает ее счастливой, а холодное выражение – несчастной… Иногда кажется, что в те вечера, когда его нет, она играет лучше. Вон как неистовствует публика! Какой-то смуглый черноволосый человек в черкеске с газырями неистово выкрикивает невнятные гортанные слова, при этом он прижимает руки к сердцу, а потом простирает их в сторону Вареньки. Надо полагать, это выражение восхищения.

Будь в ложе император, этот человек, пожалуй, не осмелился бы так себя вести, а Михаил Павлович в театре забывает о воинской дисциплине, тем паче этот человек не в форме, и вовсе не намерен призывать кого-то к порядку.

– Смотрите, Скорский! – захохотал великий князь, подталкивая в бок одного из кавалергардов императрицы. – Какая пылкость! Какая любовь к театру! Или не ко всему театру? Только к одной актрисе? Как тут не быть польщенной, верно, Варвара Николаевна? Ну признайтесь, вам это льстит?

Варя молча пожала плечами, словно из скромности, однако подумала, что ей это вовсе не льстит. Ни чуточки!

Этот человек в черкеске – существо на редкость неопрятное и неприятное – буйствовал в театре вот уже несколько вечеров подряд. Он являлся на спектакли изрядно навеселе, и, стоило появиться на сцене актрисе Асенковой, ему не было удержу. Все это ужасно мешало актерам и злило публику. Раз или два буяна выводили из театра под руки, но он являлся снова. Вот и сейчас. Конечно, поклонники – это прекрасно, но не такие же…

– Понимаю, – улыбнулся великий князь. – Вы натура тонкая, вам претит столь шумная ажитация. То ли дело сдержанные вздохи, тайно посланные цветы…

Варя чуть ли не испуганно вскинула на него глаза, потом быстро перевела их на Скорского. По странному совпадению, он тоже с тревогой глянул на Михаила Павловича, потом на Варю… На какой-то миг их взгляды встретились, потом Варя опустила свои синие глаза с виноватым выражением, а губы Скорского дрогнули в презрительной усмешке, такой мимолетной, что на нее никто не обратил внимания, даже приметливая императрица.

Нет, все же эта улыбка была замечена той, кому адресовалась, и лицо ее померкло…

– А вот взгляните, – веселился великий князь, не замечая этого обмена взглядами и внезапной мрачности Вари, – какой-то человек даже рисует в своем альбомчике Варвару Николаевну…

По лицу Вари проскользнула невольная улыбка, и, пряча ее, она опустила голову. Она знала, о ком речь – о Владимире Гау, художнике. Недавно он нарисовал ее акварельный портрет, который получился невероятно хорош. Варя хотела повесить его на стену, однако Александра Егоровна рассудила, что надо поступить иначе. Она отнесла портрет в типографию, где с него сделали литографию и пустили оттиски в печать. Спустя некоторое время в книжных лавках появились Варины портреты. Они разошлись довольно быстро, и Александра Егоровна, гордая тем, что ее расходы так хорошо окупились, заказала второй тираж. Он тоже был разобран мгновенно. Третий тираж еще не продан, он появился в лавках только несколько дней назад. Варя хотела поговорить с Владимиром Гау, предложить ему часть вырученных денег, однако, стоило ей начать, его глаза наполнились обидой, он убежал и несколько дней не показывался ни на спектаклях, ни у Вари дома. К счастью, теперь сменил гнев на милость и начал рисовать новый ее портрет. Он не скрывал своей робкой, нетребовательной любви, оттого портреты и получались столь прекрасными.