Несбывшаяся любовь императора - Арсеньева Елена - Страница 18

Очень многие воспитанницы в ее мастерской назывались девицами только для приличия, а две или три уже имели своих собственных les enfants naturels, которые воспитывались в чужих семьях. Разумеется, матери по мере сил оплачивали их содержание. Якобина Львовна к подобному относилась с пониманием и уверяла, что во Франции это очень принято: она-де могла бы рассказать массу историй о добропорядочных дамах и господах из самого высшего света, даже придворного круга, отдававших своих les batards в деревни, крестьянам, и если и вспоминавших о них, то лишь изредка. Иной раз дети так и вырастали, не узнав правду о своем происхождении. Ходили даже слухи: мол, покойная, несчастная королева-мученица Мария-Антуанетта имела такое дитя, которое произвела втайне от всех (одна лишь герцогиня де Ламбаль знала об этом и была ее пособницей). Зачала королева, в ту пору еще дофина, от своего возлюбленного, носившего при дворе прозвище Юнец и бывшего не кем иным, как графом Карлом Артуа, младшим братом мужа королевы, его величества Людовика XVIII, чья смерть тоже стала мученической. Граф же Артуа впоследствии и сам сделался королем и был им до недавнего времени, до 1830 года, когда его заставила отречься Июльская революция.

– Ну, если королевы грешат, то нам, простым смертным, сам Бог велел! – сказала, выслушав эту историю, желтоглазая модистка Раиска и засмеялась торжествующе. – Я бы тоже могла порассказать кое-что о разных королевах, нет, королях… если бы хотела!

Однако Якобина Львовна так глянула на нее, что девица немедленно опустила свои бесстыжие желтоватые глаза и умолкла. Раиска была очень странная. То веселая, смешливая, добродушная, а то будто бес в нее вселялся, и она становилась сварливой, бранчливой, злоязычной, а иногда и плаксивой, и это было еще хуже брани. Она начинала бесконечно перечислять свои счеты к судьбе, которая с ней обошлась немилостиво, наказала незаслуженно. Орудиями злой Раискиной судьбы были какие-то бесчинные люди, она не называла их имен, но одно все же проскальзывало – имя какой-то графини Клеопатры Петровны, главной Раискиной гонительницы. У этой графини Раиска была-де в швейках, да прознала о ней какую-то неприглядность, и та бедную девку прибила, да еще пригрозила, что муж заточит Раиску в каземат пожизненно. Раиска не стала ждать, пока это случится, и бежала, в чем была, можно сказать, голая и босая. Она едва не замерзла до смерти на улице (сие приключилось среди студеного января), однако ее приютила сердобольная Якобина Львовна, которую и саму когда-то спасли добрые люди, вот она и положила себе никому из пропадающих не отказывать в помощи, не ожидая за то награды.

Когда Раиска с таинственным видом заводила рассказы о графине Клеопатре Петровне, Варя начинала смеяться. Имя это – Клеопатра – казалось ей ужасно забавным и неправдоподобным. Она знала, что была такая царица египетская Клеопатра, истории жизни и смерти которой часто представляют на театре, однако то – какая-то древняя царица, а тут – графиня, да еще живущая в Санкт-Петербурге… Прямо как у Пушкина: «Сей Клеопатрою Невы…» Очень смешно!

– Не веришь мне? – обижалась Раиска. – И правильно делаешь. Трудно поверить, как это возможно, чтобы женщина с мужем разошлась оттого, что он не способен детей иметь, а как женился он на другой, так они и пошли косяком. Чуть не год начинает графиня особенные наряды носить… пузатые такие платья…

В этой чепуховине понять что-нибудь было вовсе невозможно. Варя и не пыталась, тем паче что такие разговоры заводились Раискою, лишь когда она бывала здорово навеселе (ушлая девица умудрялась попивать тайком от хозяйки). Ну чего с пьянчужки взять, врет и не краснеет Раиска, рассуждала Варя, забывая одну прописную истину: что у трезвого на уме, у пьяного на языке…

Шить обычную дамскую одежду Варе не слишком нравилось, однако придумывала театральные костюмы она с превеликой охотой. Ей казалось ужасно глупым, что еще совсем недавно актрисы выходили играть каких-нибудь древних русских Рогнед, египетских Клеопатр, греческих Медей, ирландских Моин в тех же нарядах с кринолинами и газовыми фишю, которые носили в обычной жизни. Слава Богу, что знаменитая Екатерина Семенова положила за правило наряжаться на сцену в соответствии с эпохой и местом, описываемыми в пьесах! Одна жалость: Александра Егоровна, у которой Варя была теперь costumie ?re, не играла в исторических пьесах!

Варя бывала теперь в театре чуть ли не ежевечерне и видела его словно иными глазами. Закулисная жизнь, которую ведут костюмеры, куаферы и гримеры, казалась ей пусть и хлопотнее, но отчасти спокойнее, чем та, что происходила на сцене, под взглядами зрителей. Актеров и освистать, и ошикать могут, они сплошь и рядом забывают текст, не слышат суфлера, путают мизансцены, нарываясь на недобрый смех, на издевки, на дурные рецензии театральных критиков… Кроме того, между самими актерами интриг, кабалей [21] и злоупотреблений друг против дружки множество. А тут, за кулисами, главное – хорошо делать свое дело.

Впрочем, и труд помощников актерских был неблагодарен. То и дело премьеры и премьерши норовили сорвать на них свой гнев за неудачный выход. Пуще всего доставалось гримерам и куаферам. Многие актеры пытались гримироваться сами, но, воля ваша, господа, мыслимо ли это, когда все толкаются перед одним зеркалом, с разных сторон утыканным огарочками прикрепленных к нему свечей, и пытаются в этом неверном не то полусвете, не то полумраке сделать приличную coiffure [22] или ровно наложить белила да румяна?! Уборные отдельные тогда полагались лишь премьерам, а прочие теснились сообща.

Варя предпочитала приносить из дому небольшое зеркало и пару своих свечей, потому что двух казенных, ежевечерне выдаваемых занятым в спектакле актерам, недоставало для того, чтобы хорошо осветить лицо и одежду. Да еще иные актеры – конечно, это были чаще всего «выходные», те, что играли, пели или танцевали «у воды», то есть у задника, изображавшего либо море, либо озеро, либо речку, – старались при гримировании сжечь только одну свечку, а вторую утаить и унести домой. В самом деле, ну кто из зала разглядит, ровно ли подведены брови у какой-нибудь «гречанки», которая стоит в самом невидном уголке сцены?!

Впрочем, директор был строг и, уличив кого-то в таком утаивании, распоряжался на месяц или более свечей провинившемуся или провинившейся вовсе не выдавать, сурово говоря, что его или ее игра свеч-де не стоит.

Варя с жалостью посматривала на этих преждевременно состарившихся, вымученно улыбавшихся «выходных», недоумевая, почему они так держатся за свою дурно оплачиваемую работу. Да и фигурантам эти незавидные ролишки приходилось порой слезно вымаливать у дирекции. Впрочем, что же удивительного? Ничего иного, кроме как рядиться да притворяться, эти люди – ни самые никудышные, ни самые успешные – делать не умели. И с театром ни за что не желали расстаться, хоть каждый жаловался на судьбу.

Да-да! Даже премьеры то и знай норовили скроить печальную гримасу и начать пенять на свою незадавшуюся судьбу! Уж и Петр Каратыгин, преуспевавший на амплуа первых любовников (конечно, не так, как красавчик Дюр, но все же имевший немало выходов), мог иногда завернуть что-нибудь вроде: «В жизни натуральной счастливым любовникам, конечно, многие могут позавидовать, но счастливые любовники в комедиях и драмах – самые несчастные создания: они каждый вечер повторяют свои затверженные, одинаковые для всех пьес объяснения в любви, тянут беспрерывную канитель и надоедают зрителям до тошноты своими приторными сладостями».

Услышав такое впервые, Варя мигом возмутилась и воскликнула:

– Милый друг Петя, да зачем ты эту лямку на театре тянешь? Иди трудись хоть… – тут она запнулась, потому что не знала, кем бы он мог трудиться. – В режиссеры? Водевили писать? Так ведь и при этом с театром не расстанешься!

Петр так и покатился со смеху:

– Да ведь так человек устроен, Варенька, что ему непременно надобно на свою фортуну пожаловаться. Чудится, она услышит – и лицом повернется. Вот я мечтаю не о том, чтобы вовсе не играть, – я мечтаю о значительных и интересных ролях. Все мы мечтаем… Думаешь, какая-нибудь «выходная», ну, не знаю, наша Селиванова, или Клочкова, или Пахомычева, не мечтает, что в один прекрасный день как раз накануне спектакля заболеет премьерша и некому будет ее роль дать, и тогда отчаянный взор режиссера упадет на эту Селиванову, Клочкову или Пахомычеву, и ее спросят, не знает ли она роли… а она скажет, что знает от слова до слова, да так хорошо, что самому суфлеру может суфлировать, и ее быстренько переоденут в наряд главной героини, отправят на сцену, и она сыграет так блестяще, что зрители от восторга будут лезть через рампу и орать: «браво!» да «фора!» [23]. И с тех пор будет она все премьершины роли играть, и фортуна ей улыбнется. Да ты и сама небось, Варенька, иной раз на сцену глядя, думаешь небось, что сыграла бы куда лучше, жалеешь, что…