Четыре листа фанеры - Козловский Евгений Антонович - Страница 13

– Не нравится, – твердо согласилась Алина и как бы заново обвела взглядом жуткую эту пивную забегаловку на задворках. – А что Богдан?

– Что Богдан, спрашиваешь? Ты мне пивка еще принеси пару кружечек, а то совсем что-то память отшибает.

Алина брезгливо взяла за нечистые ручки порожнюю посуду, пошла к стойке.

– Б-богдан? А что Богдан?.. – бормотала меж тем алкоголичка.

«Ну да, – соображала Алина, стоя в очереди к крану, которым управлял молодой крепкий парень, сам явно непьющий. – Богдан был без сознания. Богдану потом впарили, что это Коляня его спас. – Алина и не заметила, как сама, мысленно во всяком случае, принялась употреблять жаргонные словечки. – На всю жизнь впарили! Привили чувство неистребимой благодарности. А как спас, как у него получилось – этими мелочами Мазепа не интересуется. Верит в сильного человека и считает, что все тому по плечу. И подружка, конечно, ничего не рассказала. Коляня отговорил. Припугнул. Хороша подружка… Не-ет, так запросто люди не спиваются».

Пива наконец налили. Алина, оберегая ношу, славировала между пошатывающимися мужиками. Былая красавица хватанула полкружки сразу, вытерла рукавом губы.

– И ничего у нас после этого с ним не склеилось. Богдан ходил, конечно. Гордый был… Сам себе доказывал, что не испугался. Коляня вокруг него и так вился, и эдак. Только все равно ничего у нас с Богданом не склеилось. А и чего могло быть? Мне семнадцать, ему пятнадцать. И семьи, можно сказать, разные. Воспитание. Красота красотою, а воспитание… – и алкоголичка значительно подняла указательный палец. – Потом родители увезли его куда-то. На лето… – Первая любовь допила пиво и добавила, следуя своей логике: – Я всегда знала, что его убьют.

– Кого? – испуганно спросила Алина. – Богдана?

– Коляню, Коляню… – усмехнулась первая любовь. – Богдан – непотопляемый. Заговоренный, – и отхлебнула из другой кружки. – Даже странно, что так поздно убили. Нарывался. Наглый был чересчур.

– Так вы, выходит, сейчас совсем одна? – Алина никак понять не могла, жалко ей эту несчастную или не жалко.

– А я и всегда совсем одна была, – равнодушно сообщила несчастная. – Ну подкинет он мне тыщу. Ну прогуляем ее…

– А кто убил, не догадываетесь?

– Я? – изумилась алкоголичка и ткнула себя в грудь. – Догадываюсь? – После чего пьяно, истерично, надолго расхохоталась. – Да если б всех, кто Коляню с удовольствием убил бы, собрать, они в эту расторацию не вместились бы…

– А может, тот, молоденький? – с нелогичной надеждой спросила Алина. – Ну который Коляне возразил…

– Тот? – снова расхохоталась женщина. – А чего? Может, и тот. Только навряд. Его и самого уже давно в живых нету…

Алина, впрочем, еще прежде чем спросить, понимала, что не тот.

Хохот первой любви перешел в истерику, в припадок. Алина тронула женщину за плечо, та не отреагировала, и Алина поняла, что, кажется, не жалко Ей самой даже как-то грустно стало оттого, что не жалко, но поделать она не могла ничего, разве что перед самой собою притвориться – Алина и притворилась.

– Я пойду, ладно? – спросила виновато, робко и, не дожидаясь окончания истерики первой любви, со всех ног побежала из гадючника – мимо каких-то облупленных железобетонных заборов, мимо железнодорожной насыпи, мимо, мимо, мимо…

Впрыгнула в «Оку». Спрятала лицо в ладони рук…

…Юная красавица склонилась над недвижимым Мазепою: жив ли?

…Молоденький парнишечка глядел на расходившегося Коляню не с укором даже – с изумлением: ты же сам, понял, сказал!

…Сам сказал!

…Сам.

– Нет! – встряхнулась Алина, включила мотор, – Не такой Мазепа человек, чтоб таиться, чтоб двадцать лет выжидать!

Тронулась, миновала два светофора и, остановившись у третьего, сама себе возразила:

– Но что-то в этом все равно есть!

Шухрат Ибрагимович выходит из-за портьеры

Автор вполне готов предположить, что Алина, увлеченная одновременно своей любовью и своим расследованием, не умея отдать предпочтение ни тому, ни другому (причем следует заметить, один предмет с другим входил понемногу во все более острый конфликт, подобный тем, что разрабатывали французские экзистенциалисты семнадцатого века Корнель и Расин), и думать забыла про полковника в белом, пустившего – в соавторстве с судьбою – в ход всю эту историю (сам автор, во всяком случае, практически забыл). Полковник же в белом про Алину помнил постоянно, а в один прекрасный день прямо-таки пригласил ее в свой обширный, комфортабельный кабинет.

– Черная неблагодарность, Алина Евгеньевна, черная неблагодарность, – начал он, едва Алина появилась в дверях. – Я предоставил вам столь уникальную для журналиста возможность, а вы только пару раз ко мне и заглянули. И то все как-то в суете, в суете, за разрешениями, за позволениями. Да что вы по стойке смирно-то стоите? Присаживайтесь, присаживайтесь! Помните, как вольно вы себя вели, когда впервые оказались в этом кабинете? Мда-а, удивительный все-таки феномен – советский человек. Даже такой сравнительно независимый, как вы. Вроде бы и не служите у меня, такая же свободная, как и раньше. А вот походили к нам месячишко-другой – и пожалуйте: по стойке смирно. Шучу, шучу. Не делайте губку. Хотя, как известно, во всякой шутке, ха-ха, есть доля шутки. Ну как продвигается сбор материала?

Вошла секретарша с подносиком.

– Знаете, – отвлекся белый полковник в ее сторону, – вы когда еще в первый раз должны были ко мне прийти? Послал ее за пирожными. До сих пор искала.

Секретарша закраснелась и бросила злой взгляд исподлобья.

– Ну так что, понравился вам наш герой? Или как он теперь, ваш герой? – продолжил полковник не прежде, чем вышла секретарша, продемонстрировав таким образом высокую свою тактичность – Алина тем не менее потупилась. – Профессионализм, чутье, интуиция – это все вы, разумеется, ухватили с полвзгляда. Позволю себе особо обратить ваше внимание на такие качества капитана Мазепы, как нравственная чистота, неподкупность, бескомпромиссность в борьбе с преступностью, – пел полковник. А Алина думала с раздражением: «И далась ему эта нравственная чистота!» – А то, знаете, все у нас в прессе: сращивание правоохранительных органов с мафиозными структурами, коррупция… А я вот вам – на живом примере…

Полковник сделал значительную паузу. Алина подняла глаза, но наткнувшись на твердый, немигающий взгляд, тут же снова и опустила.

– Вы, кажется, хотели что-то сказать? Вам показалось, что в реальном облике капитана ничто не соответствует набросанному мною несколькими штрихами идеальному портрету советского милиционера? Или нет? Все соответствует? Верю-верю. Ваша профессиональная наблюдательность не пропустила б ни одной подозрительной детальки. А ваша безупречная честность не позволила бы их скрыть, несмотря даже на личные симпатии или, возможно, более глубокие чувства. Да вы пирожные-то ешьте. А то Валечка обидится: два месяца бегала, доставала…

Алина через силу откусила маленький кусочек.

– Ладно, вижу, что не расположены к разговору. От важного, должно быть, оторвал. Свободны, свободны. Если что вдруг – обращайтесь в любое время. Хоть ночью, хоть прямо домой, – и полковник протянул карточку с телефоном.

Алина встала и, так слова и не сказав и не прожевав угощение, аышла из кабинета.

Отодвинулась внутренняя какая-то портьерочка – бесшумно возник Шухрат Ибрагимович. Подошел к столу, запихал в рот пирожное, аппетитно задвигал челюстями.

– Прижать, – отнесся полковник к московскому гостю, – расколется…

Шухрат Ибрагимович, не прекращая жевать, выразил сомнение качанием головой, а чуть позже, освободив артикуляционный аппарат, произнес:

– Такую, пожалуй, не очень-то и прижмешь. Выборделает. Понаблюдаем со вниманием. Может, и нам подскажет, как лучше себя повести. Выгоднее… – и засунул в рот очередной образец искусства львовских кондитеров.

Объединенный швейцарский банк

Чистенькие, словно пылесосом прососанные, а потом мыльной губкою промытые мостовые и тротуары; аккуратненькие домики – эдакие пряничные, из детских сказок; ухоженные, листик к листику, кусты и деревья; даже горы какие-то особенные, похожие на хорошо придуманную художником и великолепно выполненную в мастерской очень богатого театра декорацию, – Швейцария и на слайдах производила на Алину впечатление сильное. Новое, так сказать, время еще только-только, как мы уже упомянули, стучало в дверь, заграница еще оставалась покрытой флером недоступности и загадочности. Нет, Алина однажды ездила за рубеж, девочкою-подростком, с отцом, но та заграница была какая-то ненастоящая, менее даже настоящая, чем Прибалтика. То была Румыния: бедность, грязь, портреты…