Время любить - Козлов Вильям Федорович - Страница 8

– Ты не пошел бы, – усмехнулся Вадим Федорович.

– Не пошел, потому что меня за дурака приняли бы, – вспылил Павел Дмитриевич. – Вот ты меня критикуешь, а сам? Что ты сам-то сделал?

– Я книгу пишу, – устало сказал Вадим Федорович. – И не молчу о наших недостатках, уж ты-то должен это знать.

– Поэтому, наверное, дорогой Вадик, тебе и премий не дают, по телевизору не показывают, в газетах-журналах о тебе не пишут… А тех, кто хвалит руководителей, кланяется им, награждают, они в лауреатах ходят, при должностях… Вспомни, какие песни они запели, когда у нашего вождя вышла первая брошюрка. Этот ваш Михаил Монастырский назвал ее книгой века, нашей Библией, которую еще потомки изучать будут…

– Я верю, что многим приспособленцам и подхалимам еще стыдно станет за эти награды и премии!

– Правдолюбам-то, Вадик, ох как трудно в наше время живется, – вздохнул Павел Дмитриевич. – Мешают они, путаются под ногами. Их стараются поскорее убрать, сплавить на пенсию… А вот славословам и приспособленцам живется вольготно! Им все! Бери, ничего не жалко!

– Наверное, я несовременен… Славить рвачей и вельмож я никогда не стану; угодничать – тоже. Неужели тебе было бы приятно, если бы я тоже пел в этом хоре деляг и подхалимов?

– Но если жизнь такова!

– Значит, ее нужно переделывать, Паша! – резко вырвалось у Казакова. – Не бывает так, чтобы все время черное называли белым, и наоборот! Нельзя же всех обмануть! Да и оглупить теперь уже трудно. И уж кто-кто, а ты в Москве больше других видишь и слышишь…

– Вижу, слышу и… молчу, – понурил голову Павел Дмитриевич. – И если бы кто-либо услышал сейчас мои слова, я бы отрекся от них, Вадим.

– А знаешь почему? – усмехнулся Казаков. – Вырождаются Абросимовы. Вспомни нашего деда Андрея, твоего отца – Дмитрия Андреевича, наконец, моего родного батю – Ивана Васильевича Кузнецова. Какие люди были, а? И времена ведь были тогда жестокие. Они же выстояли, не согнулись в войну, да и после… Почему же ты держишься за свое кресло и снизу вверх смотришь на начальство? Где же твоя абросимовская гордость, прямота, честность?

– Ты перехватил, Вадим, – осадил его Павел Дмитриевич. – Давай прекратим этот разговор. То, что происходит сейчас, дорогой, от нас с тобой не зависит…

– От кого же тогда? От лизоблюдов, подхалимов, славословов?

– Почему же ты не напишешь в газету или журнал? – подковырнул Павел Дмитриевич. – Выскажись…

– Пытался, – сказал Вадим Федорович. – И в газету писал, и в ЦК партии, и на собраниях выступал…

– И чего добился? Ладно, читатели тебя любят, а официально ты не признан. Выходит, не ко двору ты пришелся, Вадим!

– Выходит, – устало согласился тот.

– По-прежнему критикам книг не даришь?

– И не буду! Критики, Паша, славят начальство, а кто я для них? Что они с меня будут иметь? Издание своей монографии? Поездку за рубеж? Должность в издательстве или журнале?

– Что же тебя волнует?

– Признание читателей, для которых я пишу. Вот его-то я ощущаю все время. Этим, Паша, и счастлив… Давай о чем-нибудь другом лучше поговорим, все это давно уже мне осточертело!

– И все-таки поверь, Вадим, нельзя замыкаться только в себе. Ты в Москве-то бываешь в два года раз! А ведь в столице все решается. Ты хоть в Союзе писателей-то бываешь?

– Был несколько раз в ЦДЛ, в ресторане… Там великолепно можно пообедать.

– А твой творческий вечер…

Казаков положил руку на плечо друга:

– Хватит, Паша!.. Если не замолчишь, ей-богу, спрячусь от тебя в землянку!

Снова по лесу разнесся протяжный скрип. И будто это был сигнал – на болоте дружно заквакали лягушки. Если поначалу их нестройный концерт раздражал, то скоро в нем появилась какая-то своя неповторимая стройность, мелодия, что ли. Приторный запах какого-то пахучего растения щекотал ноздри. В кваканье вплелось комариное зудение. Скоро целые полчища комаров окружили их. Сначала они терпели, то и дело награждая себя по лицу звонкими шлепками, потом побежали спасаться в машину, но и туда ухитрились пробраться несколько штук.

– Чертовщина! – рассмеялся Павел Дмитриевич. – Когда здесь жили в землянках, не замечали комаров, а сейчас страшно даже представить, что можно здесь один на один с ними ночь провести! Изнежились мы, что ли? Или комары стали злее?

– А может, Паша, жирком обросли? Аппетитными стали для комариков? Тогда мы с тобой были кожа да кости. – Казаков кивнул на раздвоенную сосну: – Вот здесь я большущую змею увидел – красивая, с бронзовым блеском, этак спокойненько себе ползла к болоту.

– И ты, конечно, палкой убил ее?

– Зачем палкой? Прикладом карабина… – Вадим Федорович грустно улыбнулся. – И до сих пор стыдно: зачем я это сделал?

– А я залез в грачиное гнездо, собрал яички и испек в золе, – вспомнил Абросимов. – И даже тебя не угостил.

– У нас, оказывается, и тогда уже были свои маленькие тайны, – усмехнулся Вадим Федорович.

Павел Дмитриевич задумчиво посмотрел на друга:

– Ты вот сказал, что вставил бы меня в очередной роман, но, дескать, не вытягиваю я на положительного героя… Зря ты, Вадим, так на всех ополчился. Разве мало работает на ответственных должностях честных, порядочных людей? И что могут, они делают, но, как говорится, плетью обуха не перешибешь. Надеюсь, ты веришь, что я честно выполняю свою работу?

– В этом я не сомневаюсь… Работу ты свою выполняешь честно и хорошо, но вот свой долг коммуниста…

– Да пойми ты, правдолюб! – взорвался Павел Дмитриевич. – Кому охота сейчас быть Дон Кихотом? Пытались некоторые, повыше меня, возмущаться, протестовать… Где они сейчас? На пенсии? Не видно их и не слышно. Чего же деревянным копьем-то махать перед громадной мельницей? Заденет крылом – и нет тебя!

– Есть у меня желание написать роман про все это, – сказал Вадим Федорович. – Даже начал…

– Не напечатают, – вставил Павел Дмитриевич.

– Пока я об этом не думаю, – продолжал тот. – Великая у нас страна, великий народ. Верю я, что придет время, когда все, что сейчас происходит, покажется абсурдом, дурным сном… Не знаю, закончу я этот роман или нет, но все мои мысли сейчас об этом. – Вадим Федорович взглянул на друга: – Положительный герой должен бороться за справедливость, обличать зло, ложь, а ты, Паша, что делаешь? Угождаешь и из кожи лезешь, чтобы начальству понравиться?

– Вот ты помянул деда Андрея, наших отцов, – помолчав, угрюмо проговорил Павел Дмитриевич. – Тогда все было ясно. А сейчас? Кто враг, а кто друг? Поди разберись… С трибун и в печати звучат красивые слова, вроде бы радеют за лучшую жизнь, за народ, прогресс, а на самом деле? Воровство, жульничество, приписки, обман, нетерпимость к правде.

– Все ты понимаешь! – усмехнулся Вадим Федорович.

– Многие понимают, но молчат, – ответил Павел Дмитриевич. – Еще раз тебе повторю: плетью обуха не перешибешь!

– Где же я, Паша, возьму в свой роман о нашем времени положительного героя, если даже ты, Абросимов, приспосабливаешься к жизни, а не борешься за правду?

– А роман ты пиши, – сказал Павел Дмитриевич. – Не сейчас, так потом напечатают. Вот и прослывешь правдолюбом, принципиальным, современным…

– Ты знаешь, почему я люблю Андреевку? – вдруг спросил Вадим Федорович. – Здесь все проще и откровеннее: если кто украл, так его видно, всегда можно за руку схватить, кто негодяй, подлец – тоже от людей не скроешься… Тут нет замаскированной лжи, очковтирательства, никто не прикрывается громкими фразами… Мне здесь легче дышится, Павел!

– А это не бегство ли от суровой действительности?

– Разве от нее убежишь! – усмехнулся Вадим Федорович. – У меня ведь все всегда с собой… Вот ты, Павел, приспособился, живешь, работаешь, растешь даже по службе. А я вот так не могу. Или у меня какое-то обостренное чувство справедливости, или я белая ворона?

– И ты плюнул на все и укатил в Андреевку?

– А что мне оставалось делать? Зато на всю жизнь усвоил известную пословицу: не плюй против ветра! Правда, мне дали понять, что есть один выход…