Президент не уходит в отставку - Козлов Вильям Федорович - Страница 3

Алена любила смотреть на электрички. Они шумят не так, как обычные поезда. Электричка вырывается из леса стремительно; немного не доходя до станции, начинает плавно тормозить. Ни один вагон не дернется. Весь состав — это монолит, единое целое. Не услышишь разрозненного дробного стука колес на стыках рельсов, неприятного скрипа, лязганья металла — всех тех звуков, которые сопровождают идущий поезд. У электрички свой неповторимый звук. Раздвинулись двери, на перрон вышли пассажиры, мягкий стук автоматически закрываемых дверей — и красивый зеленый состав из десятка округлых цельнометаллических вагонов с нарастающим органным звуком уносится вдаль.

Электричка ушла в сторону Выборга. Скрылись меж стволов и парни. А девушка неподвижно стояла под сосной и, о чем-то думая, бесцельно смотрела прямо перед собой. Сверху, пробившись сквозь колючие ветви, спустился ей на голову тоненький голубоватый лучик. Сиамская кошка вытянула лапу и дотронулась до яркого блика.

Алена улыбнулась, погладила сразу присмиревшую кошку и зашагала по той же самой тропинке, по которой недавно прошел Сорока. Кошка выгнулась на ее плече, свесив вниз хвост с черной отметиной. Алена все убыстряла шаги и скоро затерялась меж красноватых сосновых стволов.

Если идти лесом, то можно пройти мимо дачи и не заметить ее. Сосны и ели окружили большой дом со всех сторон. Он не был огорожен забором. С дороги дом был виден. Не весь, а кусок высокой железной крыши с затейливым флюгером. На ближайших деревьях приспособлены фанерные кормушки для птиц, а на сосне, ветви которой доставали до окон второго этажа, приколочены сразу три скворечника. И все они были заселены. Скворчихи сидели на яйцах, а хлопотливые голосистые мужья трудолюбиво таскали им корм.

Сорока и Алена сидели на скамейке под сосной. Под ногами сухие шишки, желтые иголки, из мха торчали бледно-зеленые листья ландыша. Если на ландыш наступишь, то через некоторое время он снова, как ванька-встанька, выпрямляются. Из открытого окна доносилась бодрая музыка. «А мы ребята… семидесятой широты!..» — мужественным голосом пел Эдуард Хиль.

— Самый популярный певец, — заметила Алена. — Вчера вечером включила телевизор — Хиль по первой программе. Перевела на вторую — Хиль! Выключила телевизор — слышу, по радио — опять Хиль! Хилемания какая-то…

— Пусть поет, — сказал Сорока.

— Да, я забыла, тебя ведь музыка не интересует…

— А кто тебе нравится? — пропустив мимо ушей ее ядовитую реплику, спросил Сорока.

— Том Джонс, Хампердинк, Джеймс Ласт, Элла Фицджеральд… А больше всего я люблю Мирей Матье.

— Их тоже заездили, — сказал Сорока. — У нас в доме по воскресеньям во всех комнатах, где есть магнитофоны, с утра до вечера наяривают Джонса и Ласта! А Мирей Матье поет в каждой передаче о Франции. Будь то по радио или по телевизору.

— Я думала, ты и не слыхал про них… Ты ведь спортсмен. А спортсмены, я слышала, лишь мускулы развивают…

— Бедные спортсмены! — улыбнулся Сорока. Его невозможно было разозлить. А Алене этого хотелось. Карие глаза ее скользнули по невозмутимому лицу Сороки, она хотела сказать что-то язвительное, но в этот момент из-за кустов, напугав Алену, прыгнула ей на колени сиамская кошка. Девушка уже руку подняла, чтобы ее легонько шлепнуть, но кошка ласково потерлась о подбородок хозяйки.

— Подлиза! — улыбнулась Алена и погладила замурлыкавшую кошку.

Вслед за ней появился Дед. Не обращая внимания на кошку, подошел к Сороке, уткнулся мордой в колени. На гладко выстриженном лбу собрались глубокие складки, коричневые глаза добродушно помаргивали. Сорока запустил руку в густую, колечками шерсть собаки, потом почесал за ушами.

Дед стал спокойным и не таким громкоголосым, как там, на Островитинском озере. На даче почти не услышишь его лая. Разве что игривая сиамская кошка выведет из терпения. Любил Дед лежать у крыльца на солнышке. Причем лежал на боку, вытянуа в сторону все четыре лапы. Если кто-нибудь появлялся на тропинке, он поднимал голову и всматривался. Впрочем, своих он узнавал по шагам. Неторопливо вставал, сладко потягивался, прогнувшись до земли, и молча трусил навстречу. Когда появлялся незнакомый — а отдыхающих мимо проходило много, — Дед вскакивал и, расставив толстые мохнатые лапы, замирал. Если прохожий не сворачивал к дому, молчал, провожая его задумчивым взглядом. А если тот шел по тропинке к крыльцу, Дед, не двигаясь с места, издавал басистый рык, и незнакомец, как правило, останавливался. И тогда кто-нибудь выходил из дома и встречал приехавшего.

Дед тоже приближался к незнакомому человеку и для порядка обнюхивал его.

Этот густой бас появился у Деда недавно. Появилась и седина на чепраке. Деду недавно стукнуло шесть лет, а это для собаки не так уж мало.

Постояв немного, Дед вздохнул и с достоинством удалился.

— Ты не жалеешь, что поступил в Лесотехническую академию? — спросила Алена.

— Мне нравится, — помолчав, ответил он.

— А я еще не знаю, что из меня получится, — грустно проговорила Алена. — Иногда мне кажется, что зря я поступила в этот институт…

Сорока промолчал. Что он мог ей сказать? Когда вернулся из армии, Алена уже перешла на второй курс. А он учится на первом курсе вечернего отделения и работает.

— Я думала, ты космонавтом станешь, — сказала Алена. — А ты будешь… лесником!

Хотя она и не хотела этого, в голосе прозвучала насмешка. Сорока и вида не подал, что ее слова задели его за живое. Он мог бы ей ответить, что считает профессию лесника самой важной и благородной сейчас, когда природа так нуждается в заботе и охране человека. И его будущая профессия гораздо шире понятия «лесник». Он будет не только оберегать природу, животных, птиц, но и восстанавливать леса, оживлять мертвые, отравленные заводами и фабриками реки, озера. Многое мог бы рассказать девушке Сорока о своей будущей профессии, но интересно ли ей будет?

Не поймет его Алена, чего доброго, на смех поднимет! Она это умеет…

— А что у тебя в институте? — осторожно спросил он.

— Ну какой из меня режиссер? — рассмеялась она. Но смех был невеселый. — Меня никто на сцене и слушаться не станет. Это мужская профессия.

— С самодеятельностью как-нибудь сладишь…

— Я, может быть, хочу быть театральным режиссером! Хочу поставить гениальный спектакль, на который, как в БДТ, никогда билетов не достанешь!

— Товстоногов уйдет на пенсию — тебе и карты в руки, — сказал он.

— Ты еще издеваешься! — блеснула она на него рассерженными глазами.

— Ты сама не знаешь, чего хочешь, — излишне резко вырвалось у него.

— А ты знаешь? — Она смотрела ему в глаза.

— Знаю, — так же резко ответил он, а чуть погодя, совсем другим тоном прибавил: — Кажется, знаю.

— Существенная поправка, — усмехнулась Алена. — Когда ты говоришь, что все знаешь и тебя не терзают никакие сомнения, ты снова превращаешься в Президента Каменного острова.

— А что, я там делал что-либо не так? — поинтересовался он.

— Именно ты делал все правильно, по так ведь не может всю жизнь продолжаться?

— Жаль, — невесело улыбнулся он.

— Что тебе жаль?

— Ты права, человек не может быть всегда прав. Человек живет, действует и ошибается…

— Это что-то новенькое, — рассмеялась она. — Расскажи-ка: чего ты натворил?

— Я вообще… А ты сразу переводишь на личности.

— И все-таки с тобой что-то стряслось! — настаивала она.

— Со мной чаще, чем следовало бы, что-нибудь случается, — сказал он. — И я не знаю: хорошо это или плохо?

— Расскажи, Тима!

Она придвинулась совсем близко и заглянула ему в глаза.

— Мне нечего рассказывать, — сказал он.

Наступила томительная пауза. Алена подняла с земли спаренную сосновую иголку, расщепила, положила на ладонь и дунула: две сухие иголки разлетелись в разные стороны. Сорока с интересом наблюдал за этими манипуляциями.

— Ты — туда, — сказала Алена, со значением взглянув на него. — А я — в другую сторону.

— Так оно, наверное, будет лучше.