Когда боги глухи - Козлов Вильям Федорович - Страница 62

– Ах, Павел, Павел! – проговорил вслух человек, задумчиво глядя на синеватый дымок, медленно выползающий из стволов. – Кто бы мог подумать!..

Вечером того же дня у калитки дома Павла Абросимова остановился Иван Широков и негромко окликнул хозяина, что-то мастерившего на верстаке.

– Заходи, Иван, – пригласил Павел Дмитриевич. Он полюбовался на ореховую рамку, которую только что сколотил, прислонил к бревенчатой стене, отряхнул с брюк опилки.

– Выдь-ка сюда, – позвал Иван.

Что-то в его голосе насторожило Павла Дмитриевича. Он бросил взгляд на Широкова, по лицу его скользнула тень. Прихватив с верстака пиджак, тяжело зашагал к калитке. Из сеней выглянула Лида, улыбнулась Ивану и чуть хрипловатым голосом произнесла:

– Чего подпираешь забор, Ваня? Иди в избу, самовар поспел, чаем с медом угощу.

Иван что-то невнятно пробормотал, лицо его окуталось папиросным дымом.

– Все смолишь? Потому до сих пор и не женат, что всех девок на танцах отпугиваешь дымом, как пчел… – рассмеялась Лида и перевела удивленный взгляд на мужа: – Ты куда это на ночь глядя собрался?

– Пейте чай без меня, – отмахнулся Павел Дмитриевич.

– Ох, Иван, Иван! – покачала головой Лида. – Никак мужика моего на выпивку соблазнил? Да я разве против? Идите в избу и выпивайте, я соленых грибков из подпола достану.

– С чего ты взяла, что мы собираемся выпивать? – недовольно заметил муж.

– А может, на танцы собрались? – поддразнила Лида. Круглое курносое лицо ее улыбалось, небольшие голубые глаза весело смотрели на них.

– Веселая ты, Лида, – уронил Иван. – Небось и плакать-то не умеешь?

– Мать говорит, родилась я со смехом, наверное, и умру так, – рассмеялась Лида. – Разве плохо, Ваня, быть веселой? Или всех по себе судишь? Сам-то ты и улыбаться не научился.

– Не скажи, – мрачно заметил Широков. – Я из тех, кто смеется последним…

Они свернули на Кооперативную улицу, потом пошли к вокзалу. Иван сосредоточенно курил и молчал, Павел Дмитриевич недоуменно поглядывал на него сбоку, но первым не заговаривал. Он видел, как у Ивана сошлись брови, обозначилась глубокая складка на лбу, – видно, трудно ему начать разговор. Летучая мышь мелькнула перед глазами и пропала, от водонапорной башни, перечеркнув дорогу, вытянулась длинная тень. Солнце спряталось за бором, на небе алела широкая полоса, чуть выше ее неподвижными линкорами застыли подсвеченные снизу багровые облака. Последняя декада августа, еще осенняя прохлада не ощущается, но дни стали короче, деревья и кустарник будто тронула ржавчина. Не сегодня завтра улетят стрижи и ласточки, а потом высоко с криками потянутся клинья гусей, журавлей, аистов.

– Помнишь наш давнишний разговор у танцплощадки? – кивнул на деревянный помост, окруженный оградой, Иван.

– Ты меня привел сюда, чтобы напомнить? – усмехнулся Павел Дмитриевич.

– Я тебе сказал, что Лида Добычина мне дороже жизни, – продолжал Иван. – Просил тебя не лезть к ней…

– И я тебе сказал: пусть Лида сама решает, за кого ей выходить замуж, – подхватил Абросимов. – Она выбрала меня, Иван.

– Ты учитель, с высшим образованием, а я кто? Машинист электростанции.

– Разве в этом дело? – посмотрел на него Павел Дмитриевич. – Женщина не умом, а сердцем выбирает. И с Лидой я познакомился, когда еще студентом приезжал сюда.

Они остановились у привокзального сквера, Иван первым присел на скамью, снова закурил. Абросимов прислонился к толстой липе, ему хотелось видеть лицо Широкова. Он еще не знал, в чем дело, но, кажется, начинал догадываться…

– Зачем ты хочешь ей жизнь покалечить, Павел? – не глядя на него, уронил Широков. – Веселая, все смеется, а как узнает про твои шашни с учительницей… Я не хочу, чтобы она плакала.

– Вот ты о чем, – проговорил Павел. – Дай закурить, что ли?

Иван протянул ему пачку «Беломора», спички. Абросимов жадно стал втягивать в себя дым, глаза его сузились, заледенели.

– Вынюхивал? Следил?

– Не я, другой бы напоролся… Рано или поздно все узнается.

– Ты днем стрельнул у озера? – спросил Павел и сам себе ответил: – Я так и подумал.

– Не следил я за тобой, – сказал Иван. – Очень мне это надо.

– Раз узнал ты, узнают и другие…

– Боишься? – бросил на него исподлобья тяжелый взгляд Широков.

– Ты же знаешь, Ваня, я ни бога, ни черта не боюсь, – затягиваясь так, что крепкие бритые щеки втянулись, выговорил Павел. – Директор школы я. Нельзя мне тут будет больше оставаться.

– От меня никто ничего не узнает, – помолчав, ответил Иван. – Брось учительницу, не обижай Лиду.

– Иван, великий писатель Достоевский говорил, что любовь столь всесильна, что перерождает и нас самих. Не знаю, поймешь ли ты меня..

– А что будет с Лидой? – перебил Иван. – Какое место отвел ей ты? И почему за твое хмельное счастье должна расплачиваться она, дети?

Павел Дмитриевич долго молчал, докурив папиросу, затоптал ее в землю, взглянул на первую яркую звезду, засиявшую над домом, где родился его отец.

– Ты прав, Иван Степанович, – глухо обронил он. – Лида и дети ни при чем.

– Она ведь на тебя, как на бога, молится… Как ты мог?

– Чего уж теперь говорить?.. Выходит, смог. И знаешь, Ваня, я не жалею…

– Не зарекайся. Ой еще как пожалеешь!

– Чего ты-то хочешь? – спросил Павел Дмитриевич.

– Она должна отсюда уехать, – сказал Широков. – Молодая, красивая, зачем ты ей нужен, женатый, с двумя ребятишками? Разобьет семью и тебя бросит. Знаешь известную сказочку про старика и старуху?

– Которые остались на берегу синего моря у разбитого корыта? – усмехнулся Павел Дмитриевич.

– Я должен был радоваться, что все так получилось, – с горечью признался Иван Степанович. – Я до сих пор люблю Лиду. Может, из-за нее и не женюсь… Но она вряд ли полюбит меня. Не знаю, что там великие писатели еще пишут про любовь, но мне уже легче на душе, что Лида счастлива, пусть даже с тобой… Брось, Павел, учительницу. Твоя к ней любовь звериная… Она в сезон налетает, как буря, и уходит до следующей весны.

– Спасибо тебе, Иван Степанович, – глухо уронил Абросимов. – Я хотел бы иметь такого друга, как ты.

– В друзья меня, пожалуй, не записывай, – недобро усмехнулся Широков. – Моя бы воля, я там, на озере, не в небо, а в вас пальнул бы!

– И за то спасибо, что говоришь правду, – опустил голову Павел Дмитриевич.

– А девка нехай уезжает, – сказал Иван Степанович. – Не дам вам портить жизнь Лиде. А такая, как твоя учителка, нигде не пропадет… Видна птица по полету!

Через неделю после этого разговора завуч Андреевской средней школы проводила на ночной поезд учительницу математики Ингу Васильевну Ольмину. Помогла ей донести второй чемодан. Накрапывал мелкий дождь, он посверкивал в желтом круге от электрической лампочки, покачивающейся на потемневшем столбе. Инга Васильевна была в плаще, перетянутом на тонкой талии широким поясом, она вертела светловолосой головой, невнимательно слушала пожилую женщину, что-то говорившую ей. Молодая учительница явно нервничала, губы ее кривились в презрительной усмешке. Она что-то ответила невпопад, и завуч умолкла, озадаченно глядя на нее.

– Дыра ваша Андреевка, – сказала Ольмина. – Тмутаракань! Если бы вы знали, как я счастлива, что отсюда уезжаю…

Скоро подошел пассажирский, Инга Васильевна поднялась в тамбур, глаза ее нашли в сквере под деревом высокую грузную фигуру Павла Дмитриевича. Он стоял с непокрытой головой, во рту тлела папироса. Неподвижный взгляд директора был устремлен на вагон.

– До свиданья, друг мой, до свиданья!.. – раздался над пустынным перроном чистый, звонкий голос Ольминой. Завуч удивленно воззрилась на нее.

Поезд дал гудок и тронулся, он и всего-то здесь стоял три минуты. Вагоны поплыли, постукивая колесами на стыках, на мокрых стеклах, будто слезы, дрожали крупные капли. Инга Васильевна махала рукой, смеялась, и белые зубы ее блестели. Завуч помахала ей в ответ, но глаза математички были прикованы к толстой липе, в тени которой вырисовывалась мрачная фигура насупленного Абросимова.