Когда боги глухи - Козлов Вильям Федорович - Страница 53

– Начинается самое неприятное, Павел? Вместе мы не можем идти по улице – кумушки увидят, начнут трепать языками…

Он промолчал. Об этом рассказывать Лиде он не будет. Пусть это будет его тайной.

Ольмина резко повернулась к нему, приподнялась на цыпочки, обхватила его крепкую шею руками и поцеловала. Чувствуя, что кружится голова и слабеют колени, он тоже обхватил ее, неумело ответил. Она, наверное, услышала, как колотится его сердце. Улыбнулась, легонько оттолкнула от себя кончиками наманикюренных пальцев:

– Все, Павел, нам надо распрощаться. С вечерним я уезжаю в Осташков.

– Где вы там живете? – будто издалека он услышал свой хрипловатый голос. Ее пушистая голова снова приблизилась, от волос пахло полевыми цветами.

– Приедете? – плеснулась в ее широко раскрытых глазах радость. – Я очень счастлива, Павел! И хочу увезти это счастье с собой!

– А что мне оставляете? – произнес он с горечью.

– Я действительно счастлива, Павел! – улыбалась она. – И ничего не могу с собой поделать.

– Прощайте, Инга Васильевна, – сухо сказал он.

Поправил на плече ремень фоторужья, резко повернулся и зашагал к поселку. Походка у него стремительная, шаги он делает саженные.

Прищурившись от солнца, девушка смотрела ему вслед и улыбалась.

– Ну вот, я выпустила из бутылки джинна! – прошептала она. – Никуда ты, милый Паша, от меня не денешься… Будешь мой, как миленький!

– До свидания, Павел! – крикнула она ему вслед. – До скорой встречи-и-и!

Он даже не оглянулся.

2

Летом 1970 года Бруно Бохов впервые прилетел в Москву. Тогда, в 1941 году, охмелевший от легких побед в Европе, фюрер обещал солдатам и офицерам вермахта устроить парад фашистских войск в столице большевистской России чуть ли не через две недели после нападения, потом осенью, а зимой, в феврале, от этой самой Москвы и начался отсчет поражений третьего рейха.

Прилетел Бруно в Москву с делегацией как представитель одной западногерманской оптической фирмы. Лето было жаркое, люди ходили по улицам в легкой одежде, загорелые. Поначалу он поражался, что женщины здесь довольно упитанные, по сравнению с европеянками, но потом ему это даже стало нравиться. У молодежи в моду входили джинсы. Вытертые на коленях и бедрах до небесной голубизны, они нет-нет и мелькали среди полотняных и шерстяных брюк. Многие отпустили длинные волосы, встречались молодые люди и с бородами.

Москва вся в новостройках, даже в самом центре из-за высоких дощатых заборов виднеются строящиеся кирпичные и блочные высотные здания. Башенные краны плавно разворачивают на площадках свои длинные стрелы, да куда ни кинь взгляд, везде на фоне жаркого безоблачного неба увидишь краны, леса, остовы высотных домов. Даже одна из красных кремлевских башен опутана железными лесами. Бруно через темные очки внимательно вглядывался в лица людей. Много лиц, все разные, часто видишь совершенно европейского человека, иногда, будто из седой старины, возникает облик восточного гостя в национальном головном уборе, а то и в чалме. По широким проспектам движется лавина разноцветных машин, но если присмотреться, то преобладают почти одни и те же марки: «москвичи», «волги», «победы», «запорожцы», а грузовики вообще почти все одинаковые.. В этом смысле столица России бедновато выглядит по сравнению, например, с Западным Берлином, Парижем или Римом. А в остальном Москва впечатляет. Своей какой-то могучестью, широтой, размахом, многолюдьем.

Русские… Столько о них пишут в западной печати, пространно толкуют о загадочной русской душе. Вот они, его, Бруно фон Бохова, исконные враги! Сейчас они мирные, озабоченные своими делами, идут и идут мимо… А начнись война? Теперь русских не застанешь врасплох, не те времена… И эти самые люди наденут военную форму и двинутся на Европу… Об этом не хотелось думать. Другое время, и если начнется война, то она будет тоже другой. Может, некому будет никуда идти, все сгорят, как в Хиросиме…

А ведь и сам он, Бохов, наполовину русский, да и сейчас, в легких кремовых брюках, голубой рубашке с короткими рукавами, он мало чем отличался от них, советских людей. Да они и не вызывали в нем лютой ненависти – ненавидел он их систему, строй, партию. Не мог он простить Советам революцию, подрубившую крылья его отцу, не мог смириться и с тем, что Германия разобщена, потеряла свою ведущую роль в мире, а он лично вот-вот потеряет брата Гельмута, которому коммунисты сумели вбить в голову свою, чуждую истинному немцу идеологию. Может, Гельмут еще одумается? Ведь они с детства были так близки. И оба воевали против Советского Союза. Потом плен, вступление в социалистическую партию… Гельмут стал другим. Если бы не настойчивость Бруно, младший брат порвал бы с ним. Но ведь, кроме их двоих, никого не осталось из близких на свете, если не считать Карнакова – их отца, которого они почти не знают.

Ведь не секрет, что некоторые немцы бегут из Восточного в Западный Берлин. Одна семья даже перелетела границу на воздушном шаре… Об этом писали все газеты мира. Бруно очень хотел бы перетащить к себе Гельмута. Начальство рассчитывало на это, предлагала завербовать Гельмута, но Бруно знал, что из этого ничего не получится. Черт с ним, не надо из Гельмута делать разведчика, шпиона, главное – не потерять его окончательно! Ведь Бруно любил младшего брата, его тянуло к нему, ну а то, что они теперь мыслят по-разному, не меняло дела. Они братья и должны сохранить родственные отношения друг с другом. Вот почему Бруно навещал брата в Восточном Берлине, часто приглашал к себе, хотя Гельмут и неохотно отзывался на эти приглашения. Оно и понятно, друзья младшего брата вряд ли одобряют их дружбу…

Когда Бруно стал рассказывать брату о бегстве немцев из Восточной зоны, тот возразил: дескать, и из Западного Берлина бегут в Восточный, об этом тоже пишут в газетах. На что Бруно ему заметил, что тех, кто хочет социалистического «рая», на Западе не держат, пускай уезжают на здоровье…

Гельмут не принадлежал к тому типу людей, которых можно купить за деньги… Гельмута можно было только убедить, а вот этого Бруно не удавалось сделать! Брату нравилась его работа – он теперь летал и на международных линиях, – нравился социалистический строй. Не был он падким на деньги, роскошь. «Мерседесом» его не прельстишь, он довольствуется и отечественной маркой машины. Когда Бруно предложил ему свой подержанный «мерседес», Гельмут отказался его принять… Бруно замечал, что Гельмут, как прежде, не радуется его визитам в ГДР. Последний раз даже попросил не привозить его детям столь дорогие подарки, как малогабаритные магнитофоны, японские безделушки…

По лицу и внешнему виду незнакомого человека Бруно мог, как ему до сих пор казалось, определить профессию, интеллектуальный уровень, положение, занимаемое в обществе. По лицу человека капиталистического общества. Русские же лица были для него непостижимы – было в них что-то общее и вместе с тем неуловимо индивидуальное. Определенно сказать, какой перед ним человек, Бруно, пожалуй, не смог бы. Во время оккупации русских территорий он видел совсем другие лица: угрюмые, равнодушные, с погасшими глазами. Тогда ему казалось, что в русских людях, особенно сельских жителях, есть что-то рабски покорное. Но он видел и как они шли на расстрел. Надо сказать, что пленные красноармейцы, партизаны никогда не унижались, не просили пощады. Умирали мужественно, даже женщины и дети. Конечно, встречались и слабаки, но их было меньшинство. Да и немецкие офицеры, особенно во второй половине войны, говорили, что русский солдат – крепкий орешек. Чем больше его бьешь, тем он, солдат, сильнее.

Вспомнился разговор в Берлине с русским разведчиком Кузнецовым. По-немецки он говорил без акцента, а внешне даже люди Розенберга не отличили бы его от истинного арийца. Он пришел к Бруно на квартиру, откровенно заявил, что он русский офицер-разведчик, вручил хорошо известный Бруно перстень Гельмута. Кузнецов говорил о близящемся крахе гитлеровской Германии, предсказал гибель вождей третьего рейха, даже как в воду глядел, когда сказал, что фюрер покончит жизнь самоубийством. И стоит ли умным немцам, непричастным к зверствам фашистов, цепляться за катящуюся в пропасть разбитую гитлеровскую колымагу? Попросил помочь ему попасть в вермахт или абвер, документы у него были, как говорится, комар носа не подточит. И тогда Бруно, про себя подивившись смелости советского разведчика, заговорил о национальном патриотизме, которым, кстати, так кичатся сами русские: дескать, помогать врагу – значит совершить предательство по отношению к своему народу. Кузнецов сказал, что он не считает предателями народа высших офицеров вермахта, совершивших покушение на Гитлера, не считает предателями немцев, ведущих антивоенную пропаганду, тем более антифашистов, действующих в самой Германии. Пройдет совсем немного времени, и те, кого считают здесь предателями, станут героями…