Андреевский кавалер - Козлов Вильям Федорович - Страница 9

Только там он раскрыл саквояжик. В нем лежала новая пиджачная тройка из хорошего сукна, несколько рубашек, галстук, а на самом дне – толстый сверток. Быстро развернул, отбросил вместе с бумагой записку и, слюнявя пальцы, ловко пересчитал ассигнация. Таких больших денег у него никогда не было. Случалось, держал в руках хозяйские купюры, но то другое дело… Поднял с пола записку – Дашенька писала, что все устроила, но челядь да и горожане сильно грешат на него, ее дорогого Яшеньку, потому лучше ему поскорее уехать отсюда… Она, Даша, закончит дела по наследству и переедет жить в Москву – там у Белозерского свой дом на Мещанской. Вот тогда-то она и встретится со своим златокудрым Яшенькой! А когда именно – ни слова…

Холодом повеяло на Супроновича от записки, глаза его снова наткнулись на пачку денег, и боль постепенно отпустила. Чего он вскинулся? Права Даша, нельзя сейчас им быть вместе. Дознаются – вечная каторга обеспечена. Офицер говорил, и повесить могут. А на эти деньги в любом месте можно новую жизнь начать, пусть даже и без Даши.

Вот тогда-то и появился в Андреевне Яков Ильич Супронович. Купил просторный дом, сразу же начал строить другой, в котором намеревался открыть скобяную лавку. Дашеньке он отписал три письма в Тверь, но ни на одно из них не получил ответа. Съездил он в Москву, отыскал на Второй Мещанской доходный дом Белозерского, но вдовая купчиха в нем не проживала: дом был продан статскому советнику Михайловскому.

Еще долго при воспоминании о цыганистой, черноглазой Дашеньке саднило сердце Якова Ильича. В Тверь он ни разу не наведался, помнил строгий наказ Карнакова. Говорят, преступника тянет на то место, где он совершил преступление, – Супроновича не тянуло.

Когда он понял, что навеки потерял Дашеньку, то решил жениться. И невеста подвернулась: местная жительница – Александра Евсеевна Буракова. Взял за ней в приданое самый большой в поселке деревянный двухэтажный дом, где и открыл питейное заведение, а верхний этаж переоборудовал под бильярдную и отдельные номера для гостей. С женой прижил двух сыновей, две дочери умерли в младенческом возрасте. Своей хозяйкой был доволен: хоть и невидная из себя, зато работящая, бережет копейку, дом содержит в чистоте и порядке, мужу старается не перечить. До революции начал было расширяться, хотел еще в соседней деревне открыть лавку, нанял четырех работников, а после революции вел хозяйство и торговал в лавке с помощью жены и подросших сыновей. Жена вызвала на подмогу из деревни свояченицу, так что рабочих рук в доме хватало.

Сыновья пошли по отцовским стопам, еще с малолетства не чурались прислуживать гостям в зале. Младший, Леня, возил в гимназию булочки с маком и там продавал их одноклассникам, а Семен каждое лето с коробом на спине ходил по деревням и торговал глиняными свистульками, которые Яков Ильич оптом по дешевке покупал у климовского умельца.

Все это живо прошло перед глазами Якова Ильича, пока они сидели за круглым столом с Ростиславом Евгеньевичем. Как он его тут отыскал через столько лет? Он-то, наверное, все знает про Дарью Анисимовну. Интересно было Супроновичу услышать про нее, но пока напрямик спросить Карнакова почему-то не решался.

– Много у вас милиции в поселке? – вдруг спросил Ростислав Евгеньевич.

– Один Прокофьев, тут у нас тихо.

– В тихом омуте черти водятся, – глядя мимо него, проговорил Карнаков.

– От царского режима тут неподалеку, в Кленове, осталась база…

– Знаю, – уронил Ростислав Евгеньевич. – Много военных?

– Рота, может, поболее, в основном на базе работают вольнонаемные.

– Значит, и гэпэушники есть, – проговорил Карнаков.

– Один молоденький, Иван Кузнецов, ко мне иногда заглядывает, – ответил Яков Ильич. – Лучший бильярдист в поселке.

– Это хорошо, – рассеянно заметил гость, а что тут хорошего – пояснять не стал.

Надо сказать, Карнаков сильно изменился. Яков Ильич даже не сразу его узнал, когда дверь открыл. Видно, жизнь потрепала полицейского офицера. Углубились складки на высоком лбу, у носа. Было время, он, Яков Лукич, бежал из Твери, теперь же сюда заявился с попутным ветром его гонитель… Не от хорошей жизни подался в глушь Ростислав Евгеньевич!

Будто угадав его мысли, Ростислав Евгеньевич остро взглянул ему в глаза и сказал:

– Давай, Яков Ильич, напрямик. В свое время я очень помог тебе избежать веревки…

– Вы думаете, что я… купчишку? – перебил Супронович.

– Я не думаю, а знаю, – спокойно продолжал Карнаков. – И тогда, когда тебя выставил из города, к твоей же пользе… с кругленькой суммой в кожаном саквояжике безвинно погибшего купца Белозерского, я доподлинно знал, что ты и твоя возлюбленная Дарья Анисимовна – убийцы.

– Знали и отпустили, – усмехнулся Супронович. – За красивые глаза? – сказал и вдруг осенило: так, наверное, и было, именно за красивые черные глазки Дашеньки! Да, наверное, и перепало ему из купеческих богатств немало…

– Чтоб у тебя не было напрасных иллюзий, знай же, Яков Ильич, что и по новым законам Совдепии убийство карается высшей мерой наказания и давность лет никакой роли не играет, – четко выговорил Карнаков. – Показания Дарьи Анисимовны против тебя я сохранил в надежном месте на всякий случай. Такие документы порой дороже любых денег…

Яков Ильич не знал, правду ли он говорит, но внутри у него похолодело: в недобрый час нечистый принес ему позднего гостя!

– Что Советской власти до какого-то купца? – помолчав, выдавил из себя Яков Ильич. Про себя он решил, что гость сейчас попросит денег. Так и быть, кое-что он наскребет…

– Я, пожалуй, на какое-то время останусь здесь, – сказал Ростислав Евгеньевич и в ответ на удивленный взгляд собеседника улыбнулся: – Не у тебя… – Он обвел комнату глазами. – В этой тихой местности. И ты помоги мне зацепиться… Ну, работу подыщи, что ли, какую.

– Это можно. – У Супроновича отлегло от сердца: с деньгами ему становилось все труднее расставаться.

– Обо всем мы подробно завтра потолкуем, – улыбнулся Ростислав Евгеньевич, – я чертовски устал. Собачий холод, вагон скрипит, воняет карболкой!

Он налил еще коньяку, не чокаясь залпом выпил. Повертел рюмку в пальцах, осторожно поставил на стол, снова похвалил коньяк.

– Ростислав Евгеньевич… – начал было Супронович, но гость в упор посмотрел на него холодными светлыми глазами и отчетливо проговорил:

– Карнакова нет, он бежал за границу с армией генерала Кутепова. Навсегда забудь, что меня так звали. Я – Шмелев Григорий Борисович. Запомнил?

– Что с Дашенькой… с Дарьей Анисимовной? – проглотив ком в горле, спросил Яков Ильич.

– Ее убили в девятнадцатом.

– Царствие небесное рабе божьей Дарье… – перекрестился на угол Яков Ильич. – Большевики?

– Да нет, свои, – усмехнулся Шмелев.

– Господи, да как же это?!

– Хочешь подробности? – холодно усмехнулся гость. – Торговала собой, пила… Убили на пустыре. И смерть ее была ужасной… Дальше рассказывать?

– Не надо, – понурил голову Яков Ильич. Он вспомнил, как она расписывала ему прелести заграничной жизни: музеи, театры, курорты… Вот тебе и любовь до гроба, как жаркими ночами в летнем домике говорила Дашенька.

– Много она вам… заплатила? – чувствуя внутри полную опустошенность, вяло спросил он.

Гость пристально посмотрел ему в глаза, и хозяин невольно опустил голову. Глаза Шмелева могли почти мгновенно из мягких, добродушных превратиться в жесткие, пронзительные.

– Я ничего не слышал, а ты ничего не говорил, – холодно произнес он. – За такие вещи бьют по морде!

– Вы же дворянин… А я что? Деревенский мужик…

– Не так ты прост, Яков Лукич, как хочешь казаться.

– Не за так же вы меня турнули из Твери?

– Хватит об этом, – резко сказал Карнаков.

– Такая была женщина… – после гирей повисшей паузы проговорил Яков Ильич.

– Да ты романтик! – с любопытством посмотрел на него Шмелев. – Этакий Байрон: «Раны от любви если не всегда убивают, то никогда не заживают».

– Я скажу, чтобы вам постелили в этой комнате, – поднялся со стула Супронович.