Андреевский кавалер - Козлов Вильям Федорович - Страница 24

– Этот, в кепке и с папироской, Маяковский, – негромко сказал жене Дмитрий.

– А в белой тужурке с цепочкой через все брюхо – кто такой? – спросила та.

Дмитрий промолчал. Аппарат жужжал то громче, то тише; когда жужжание набирало силу, по экрану начинали метаться люди, махать руками, быстро-быстро двигаться в разных направлениях, а стоило жужжанию ослабнуть, все на морщинистом полотнище успокаивалось, движения артистов становились неторопливыми, медлительными. Кино было немое, без сопровождения музыки, но завороженные невиданным зрелищем люди не могли подавить в себе восхищенные возгласы, то и дело раздавались реплики, общий смех. Ребятишки приподнимались с мест, и тогда на экране отчетливо возникали двигающиеся черные тени На безобразников шикали, грозили выставить за дверь, вдруг появлялась увеличенная в несколько раз рука с растопыренными пальцами. В зале смеялись.

– Сейчас дождетесь, – пригрозил завклубом. – Остановлю кино – и за шиворот…

Когда первая часть кончилась и затеплилась яркая после голубого сумрака свеча, Семен Супронович, к своему великому неудовольствию, увидел справа рядом с Варей Кузнецова, тот приветливо кивнул ему. Семен, помедлив, сквозь зубы поздоровался.

– Вы, Иван Васильевич, будто с простыни к нам сошли, – хихикнула Варвара.

– Вам не загораживают? – поинтересовался Кузнецов. – А то садитесь, Варвара Андреевна, на мое место, отсюда очень хорошо видно.

Супронович аж крякнул от такого нахальства и зашуршал зажатыми в кулаке билетами, но уполномоченный не обращал на него внимания. Он с улыбкой смотрел на свою соседку.

– Мне и тут не дует, – сказала Варя, и Семен метнул на Кузнецова насмешливый взгляд: мол, что, съел?

На Ивана Васильевича ревнивые взгляды соперника не оказывали никакого воздействия.

– Какого голосистого соловья я намедни слышал у железнодорожного моста, – со значением произнес он. – Не соловей, а симфония. Знаменитого курского заткнет за пояс.

Семен заерзал на скамье, пятерней пригладил свои вьющиеся кудри и небрежно уронил:

– Варь, не забыла – нынче у Любки Добычиной вечеринка…

– Спасибо, что напомнил, – невозмутимо заметил Кузнецов. – Она меня тоже приглашала.

– У Любки изба большая, всем места хватит, – дипломатично заметила Варя.

Кино продолжалось почти два часа: после каждой части механик снимал бобину с пленкой, вкладывал в коробку, а на ее место вставлял новую ленту. Иногда лента рвалась, механик суетливо сращивал пленку, зрители, не проявляя и малейшего нетерпения, негромко вели разговоры. Молодежь больше пересмеивалась, пожилые женщины делились своими хозяйственными заботами, мужчины, попыхивая самокрутками, толковали об охоте на лисиц, о рыбалке, о строительстве нефтепровода…

Из разных углов зала до Дмитрия доносилось:

– … Не встает наша Буренка, лежит на подстилке, и глаза жалостливые такие…

– А что ветеринар?

– Щупал-щупал ейное брюхо, дал лекарства черного, как деготь, а Буренка на другой день уж и головы не подымает. Позвала я тут бабку Сову, та травяного настоя в пойло подлила, через пару дён моя Буренка поднялась, а вчерась уже и в поле выгнала.

– … Петух, прими руку! – вплелся девичий голос – Гляди, злыдень, заработаешь сейчас оплеуху!

– … Мой Гриня-то пишет из Грозного… – бубнил густой мужской голос. – Что кормят их горцы шашлыками и шурпой. Поешь, грит, а в брюхе потом, как в печке-буржуйке, огнем все горит!

– У азлатов даже ребятишки жруть красный перец прямо с грядки, а бабай – старики, значит, пьють зеленый чай, на самом пекле сидять в ватных полосатых халатах и дуют из этих… пиал, что ли, по-ихнему?

– А еще Гриня пишет, что нефтепровод Грозный – Туапсе пустят к десятой годовщине Советской власти. Подумать только, прорыть лопатами канаву длиной больше полтыщи верст!..

После кино Дмитрий хотел зайти к родителям, но Александра потянула домой. Палку он недавно выбросил, но еще прихрамывал. Ему вдруг захотелось соловья послушать. Вечер был теплый, на лужайке перед отцовским домом пахло смолой, к этому нежному и горьковатому запаху примешалась паровозная гарь.

– Не хочешь соловья послушать? – предложил жене Дмитрий. – Он каждый вечер дает бесплатный концерт у железнодорожного моста.

– Чиво? – удивилась Александра. – Поросенок еще не кормлен…

– Шур, как пахнет-то, а? – не слушая ее, продолжал Дмитрий.

Он вдохнул в себя всей грудью свежий вечерний воздух. Серые глаза слегка затуманились, на губах появилась улыбка. Наверное, сегодня впервые после больницы Дмитрий почувствовал себя здоровым.

– У меня на ужин оладьи со сметаной, – сказала Александра.

Ей надоело стоять посередине улицы. Уже все прошли мимо, а ему, видишь ли, соловей понадобился!.. Взрослый мужик, а ведет себя как дите неразумное! Может, ему шпана проклятая и голову повредила?..

– Ты иди, Александра, – почувствовав ее раздражение, сказал Дмитрий. – Мне надо малость размяться…

– Сколь молочая на лужайке, – зевнула она. – Нарвал бы травы кролям.

– Я тебе ромашек принесу, – сказал он, глядя поверх ее головы на багрово сияющую оцинкованную башенку вокзала. Будто паутинка, расползалось над ней дымчатое облачко.

– Делать тебе нечего, – отвернулась Александра и, не оглядываясь, пошла к дому.

Из-за выпирающего вперед живота походка ее изменилась. Скрученные кренделем светлые волосы местами топорщились. Забеременев, Александра стала меньше следить за собой, одевалась кое-как, причесывалась небрежно, у губ появилась глубокая складка.

Проходя мимо дома отца, Дмитрий увидел у ворот Варю с ее ухажерами – Супроновичем и Кузнецовым. Девушка весело смеялась, ей вторил Иван Васильевич, а Семен дымил папиросой, угрюмо глядя в сторону. В поселке уже все знали, что за Варварой приударяют сразу двое. И гадали: чья возьмет? Трудно будет озорной девке выбрать из них суженого… Алексей Офицеров, встретив Варю на улице, отворачивался – сообразил, что его карта бита. Кудрявый Семен в присутствии Кузнецова становился мрачным и молчаливым, а тот, наоборот, много шутил, рассказывал разные веселые истории, до слез смешил девушку.

Сестра окликнула Дмитрия, тот остановился возле них. Супронович кивнул и отвернулся. Кузнецов рассказывал:

– В нашем городе один семинарист зарабатывал на жизнь тем, что читал перед гробом усопших псалтырь. Ну, как-то приятели решили подшутить над ним: взяли у гробовщика крашеный гроб, поставили в церкви, туда лег один шутник, ручки сложил на груди, притворился покойником… Как стемнело, пришел семинарист, открыл свой псалтырь и давай читать. Ровно в полночь шутник заворочался, глаза открыл и стал подниматься из гроба, семинарист закрыл псалтырь и изо всей силы шарахнул воскресшего по голове. «Раз помер, так лежи смирно!» – сказал рассерженно и, закрыв пальцами ему глаза, стал дальше читать…

– А этот… чудак? – давясь смехом, спросила девушка.

– Навеки, сердечный, успокоился, – сказал Иван Васильевич. – Черепушка треснула. Псалтырь-то был тяжеленный, с бронзовыми накладками…

– В Гридине в позапрошлом году похоронили бабу, а ночью люди слышали стоны на кладбище, – заговорил Семен.

– Да ну вас! – рассердилась Варя. – Заладили про покойников! Теперь всю ночь будут сниться. – Повернулась и побежала к крыльцу.

Ухажеры проводили ее взглядом, Семен достал коробку с папиросами, Кузнецов взял одну. Закурили. Помолчали. Слышно было, как дробно простучали Варины каблуки по ступенькам, скрипнула дверь, потом хлопнула вторая.

– Пиво у вас свежее? – спросил Семена Иван Васильевич.

– Пиво – как сметана, хоть блины макай, – бойко ответил тот.

– Митя, зайдем? – предложил Кузнецов. – Сметаны по кружке – и в бильярд сразимся?

Дмитрий отказался, и соперники дружно отправились в заведение с заманчивым названием «Милости просим». Кто-то из озорства зачеркнул последние две буквы и подписал другую, получилось: «Милости просю». В окнах горел свет, играл граммофон.

У переезда Дмитрия догнала Тоня.