Английский детектив. Лучшее - Флеминг Ян - Страница 98

То было долгое бодрствование, от полуночи до рассвета, и времени на раздумья было хоть отбавляй. Помимо грубого решения проблемы при помощи льда существовало множество других вариантов. Можно было ему дать лишнюю дозу антибиотиков (о том, чтобы кто-нибудь от такого умирал, она не слышала, но это было неважно). Или снотворного. А еще в холодильнике с незапамятных времен валялся кулек с антидепрессантами. Она могла накормить его всеми этими таблетками сразу, могла отравить его алкоголем, который он презирал, и сказать, что он сам это сделал. Он был слаб. Он был очень болен. Доктор бы это подтвердил.

Абдули приоткрыл глаза. У него хватило сил улыбнуться.

— Банджи, — пробормотал он. — Банджи.

Имя девушки, название города, но только не ее имя.

Одри могла похвастаться хорошей фигурой, красивым лицом и пышными черными волосами, лучше, чем у многих, но она не была настолько самовлюбленной, чтобы думать о свадьбе с пышным белым платьем и прочим вздором. К тому же, деньги им пригодились бы на другое. Кто-то наверняка взял бы его на работу, хотя бы из-за одного его доброго нрава. Одри расписала это все на листе миллиметровки. На то, чтобы вникнуть в систему, ему понадобится год, решила она, год или даже меньше. А пока у них достаточно денег, чтобы купить ему одежду, которую он очень любил. Вернее, было бы достаточно, если бы этот человек имел хотя бы малейшее понятие о том, как следует распоряжаться деньгами. Он его не имел. Он не мог понять, что, если она собралась купить ему костюм за восемьдесят фунтов, она не будет покупать костюм за три сотни, который понравился ему. Он не понимал, почему она живет в коттедже с низкими потолками, когда продавались другие дома. Он не понимал (и это доводило ее до истерического смеха) разницы между богатым и бедным. Если у тебя есть хоть какие-то деньги, ты можешь купить весь мир. И это говорил человек, который мог спать на бетонном полу. Человек, размер обуви которого приводил в изумление заносчивых продавцов в магазинах и у которого от холода болели ступни.

На свадьбе Абдули выглядел озадаченным великаном. Она состоялась через две недели после его приезда в Англию. Одри спросила его тогда, прижимаясь головой к его груди, уверен ли он, что хочет этого.

— Конечно. Конечно. Я очень уверен. — Он пригладил свой дешевенький пиджак, неуверенно улыбнулся и высвободился из ее объятий. — Потом, — сказал он, — мы будем любить друг друга.

Да, он, конечно, произвел фурор. Но скромность свадьбы и англосаксонская сдержанность стали ее очередной ошибкой. Он хотел, чтобы она выглядела как какая-нибудь звезда экрана, так, как она никогда в жизни не выглядела. Свои слова он произносил с пафосом сэра Лоуренса Оливье и выглядел как Отелло. Но тогда он, наверное, готов был убить ее так же, как сейчас она готова была убить его.

Для него такая свадьба ничего не значила. Он говорил, что у него не было веры. Вера, которая жила в нем, заставляла его бормотать себе под нос какие-то непонятные молитвы и считать, что происходящее вовсе не сделало его женатым. Та же самая вера превратила его в некое подобие вора.

Одри была многогранной натурой, и каждая из ее граней была неотъемлема. Ей был нужен мужчина, этот мужчина, такой нежный, такой непохожий на своего предшественника, чтобы замкнуть круг ее существования и превратить вакуум посередине в заполненное пространство, которое больше не будет ее беспокоить. «Этот вакуум никуда не исчезнет, — говорила ей подруга Молли. — Не бывает людей, которые чувствуют себя полноценными всегда. Одри, дорогая, посмотри, чего ты достигла. И гордись этим. Прекрасный дом с розами, любовь и уважение коллег, свобода, спокойная и достойная жизнь».

— Достоинство — это добродетель, помните это, дети…

Одри тихонько пробормотала эту строчку из детского стишка и вытерла Абдули лицо. Она могла бы накрыть его лицо подушкой, нажать и подождать немного: она не думала, что он стал бы сопротивляться, потому что он никогда ничему не противился.

Похороны прошли бы намного лучше, чем свадьба.

Сидя у его кровати, она думала о том, как его преждевременная кончина вернет ей то, чего она лишилась. Она представляла, как будет в черном платье входить за гробом в крематорий, благородная в горе, с высоко поднятой головой, как ею будут восхищаться собравшиеся выразить сочувствие, как с уважением будут перешептываться за ее спиной о том, какая она мужественная, как не побоялась второй раз выйти замуж, о том, как они были счастливы вместе, и о том, каким недолгим оказалось их счастье. Это ужасное горе. Настоящая трагедия. Она снова вернула бы былое положение, но уже в выгодном статусе вдовы и с флером эксцентричности. В конце концов, никто ведь не слышал, чтобы они ссорились. Они с Абдули никогда не ссорились. Они почти не разговаривали. Отчаяние заставляло его сохранять ледяное молчание. Он не мог признать, что ошибся, как не мог он и рассказать ей словами о той неодолимой тоске по дому, которая начала поедать его, как рак, как только до него дошло, где и как ему отныне предстоит жить.

Удивление и интерес быстро сменились отчаянием.

— Что не так, Абби? Почему тебе ничего в этом доме не нравится? Почему ты так относишься ко всему, что важно для меня?

Она говорила мягко, пульсировавшая в ней злость превратилась в горестные раздумья. Он ненавидел холод, он ненавидел низкие притолоки в ее коттедже, в магазинах он дрожал, как испуганное животное, он не любил здешнюю еду и к ее кошке относился как к какому-то демоническому созданию. Врач говорил, что у него могла быть аллергия на кошек. Воспаление легких усложнилось приступами удушья. Вот будет смешно, если окажется, что его убила кошка. Она могла бы принести ее в спальню и разбудить его, после чего стала бы спокойно наблюдать, как он умирает от ужаса. Этот большой человек был просто жалок. Еще важно и то, что его холодная, трусливая, непоколебимая ненависть к животным передалась и ей и заставила ее возненавидеть все то, что коробило его. Она подумала о том, что нажила за свою жизнь, о том месте, которое занимала в обществе, и ее охватило ощущение бессмысленности всего этого. Она перестала верить в себя, перестала верить в правильность своих поступков, перестала ощущать смысл жизни. Все, на что она обращала взгляд, превращалось в тлен. Он как будто держал в руках изысканное вязаное изделие и медленно, по ниточке, расплетал его. Тот, который не знал, что такое грубость и насилие, разрушил все.

В те ночи, когда свершались убийства, — по крайней мере, она об этом читала, — за окнами обычно завывает ветер, гром и молнии возвещают о самом страшном преступлении, известном человеку. Но тогда убийство казалось чем-то совершенно обыденным и нормальным, и ночь была спокойной и ясной. Она выглянула в окно на деревенскую улицу, кусочек опрятной английской глубинки.

— Банджи, — пробормотал он и повернулся лицом к белому потолку. — Банджи.

Потом он открыл глаза и, когда она подвинулась к нему, посмотрел на нее. Он вскрикнул. Один раз, громко. Издал короткий, полный отчаяния звук. А потом его глаза снова закрылись.

Бедный кроткий человек.

— Ты никогда не отличалась особой терпимостью, — когда-то сказала ей Молли. — И никто из нас, кроме тех, особенно одаренных, кто немножко не в себе, не бывает настолько терпим, чтобы полностью принимать людей такими, какие они есть. Тебе не понравилась его страна, ты ее не полюбила и не поняла, но ты в этом не виновата. Почему ты решила, что он вдруг должен полюбить твою?

— Потому что он любил меня.

— Этого, — сказала Молли, — далеко не достаточно. Нельзя посадить кактус в пруд и рассчитывать на то, что он вырастет. Ездовая лайка никогда не полюбит пустыню, пусть даже она будет чемпионом породы. — По части садоводства и собак Молли была настоящим экспертом.

— Он такой добрый и мягкий, что я не вынесу этого, — сказала Одри.