Жить, чтобы рассказывать о жизни - Маркес Габриэль Гарсиа - Страница 69

— Это значит приобретать право собственности по истечении определенного срока, — ответил я.

И он тут же уточнил:

— Так это погашение права или его приобретение?

Смысл был один и тот же, но я не стал спорить с ним из-за врожденного чувства неуверенности в себе. Думаю, это была одна из его известных застольных шуток, потому что она никоим образом не отразилась на оценке. Годы спустя я рассказал ему об этом случае, но он, разумеется, его не помнил, а после этого уже ни он, ни я не были уверены в том, что все это произошло на самом деле.

Для нас обоих литература стала прекрасной гаванью, где мы забывали о политике и тайнах «права давности», открывали удивительные книги и забытых писателей во время бесконечных разговоров, которые иногда заканчивались сорванными планами и ссорами с нашими супругами. Моя мать убедила меня, что мы с ним были родственниками, и это правда. И все же больше любых дальних родственных связей нас делала похожими общая страсть к пению народных колумбийских песен.

Другим случайным родственником со стороны отца был Карлос Г. Пареха, преподаватель политической экономии. Он был владельцем книжного магазина «Гранколомбия», популярного особенно у студентов благодаря прекрасному обычаю выставлять без присмотра на открытых столах новинки известных авторов.

Даже мы, его ученики, толкаясь в магазине в суматохе вечера, искусно и незаметно прятали книги, руководствуясь школьным законом, согласно которому красть книги — это преступление, но не грех. Не из честности, а только из панического страха моя роль при краже сводилась к тому, что я загораживал спины более ловких, при одном условии, что они выносили книги и для меня. Однажды вечером, как только один из моих сообщников скрылся с книгой Франсиско Луиса Бернардеса «Город без Лауры», я почувствовал чью-то сильную руку на своем плече и услышал властный голос:

— Ну, наконец, черт возьми!

Я сильно испугался и тут же столкнулся лицом к лицу с учителем Карлосом Г. Пареха, в то время как три моих сообщника пустились наутек. К счастью, прежде чем извиняться, я вовремя сообразил, что учитель и не подозревал меня в воровстве, а его удивление было вызвано тем, что вот уже больше месяца он не видел меня на своих занятиях. Высказав скорее обычные упреки, он спросил меня:

— Это правда, что ты сын Габриэля Элихио?

Это было правдой, но я ответил отрицательно, потому что знал, что наши отцы на самом деле не общались из-за одной личной ссоры, которой я никогда не понимал. Но позже он все-таки узнал правду и с того самого дня в книжном магазине и во время уроков выделял меня как своего племянника. Мы с ним говорили больше о политике, чем о литературе, несмотря на то что он написал и опубликовал под псевдонимом Симон Латино несколько сборников абсолютно непохожих стихов, будто их писали разные люди. Но выявление нашего родства сослужило ему добрую службу, потому что я перестал участвовать в воровстве книг из его магазина.

Другой великолепный учитель, Диего Монтанья Куэллар, был полной противоположностью Лопеса Мичельсена, между ними, казалось, происходило тайное соперничество: Лопеса как непримиримого либерала и Монтаньи Куэллара как левого радикала. Я поддерживал с ним прекрасные отношения за пределами кафедры. И мне всегда казалось, что Лопес Мичельсен относился ко мне как к неопытному начинающему поэту, а Монтанья Куэллар, наоборот, видел во мне будущего революционера.

Моя симпатия к Монтанье Куэллару началась с его недоуменного взгляда, которым он встретил трех молодых офицеров из Военной школы, которые посещали его уроки в парадной форме. Они отличались особой казарменной аккуратностью, уединенно садились всегда на одних и тех же местах, делали аккуратные записи и на строгих экзаменах получали заслуженные оценки. Диего Монтанья Куэллар с первых же дней в частной беседе посоветовал им не ходить на занятия в военной форме. Они в свойственной им вежливой манере ответили ему, что выполняют приказ руководства. Потом они не упускали ни единой возможности заставить его это почувствовать. В любом случае, несмотря на их странности, и ученикам, и учителям было ясно, что трое военных будут достойными учениками.

Одетые в одинаковую безупречную военную форму, они приходили всегда вместе и вовремя. Садились поодаль и были самыми серьезными и прилежными учениками в классе, но мне всегда казалось, что они жили в другом мире в отличие от нас. Когда к ним кто-то обращался, они отвечали внимательно и любезно, но всегда с неизбежным формализмом: не говорили больше, чем их спрашивали. Мы, гражданские, во время сессии делились на группы по четыре человека и учили экзамены в кафе, по субботам ходили на танцы, студенческие бои камнями, в большие таверны и мрачные бордели того времени, но никогда, даже случайно, не встречались с нашими военными однокурсниками.

В течение целого года совместного обучения в университете мне удавалось только приветствовать их. Не хватало времени и потому, что они приходили ровно к началу занятий и уходили с последним словом учителя, ни с кем не общаясь, за исключением таких же молодых военных со второго курса, с которыми они проводили время на переменах. Я никогда не знал ни их имена и ничего другого о них. Сейчас я понимаю, что эта отчужденность возникала не по их, а по моей вине, ведь я так и не смог пережить ту боль, с которой мои бабушка и дедушка вспоминали о беспощадных войнах и жестоких массовых убийствах на банановых плантациях.

Хорхе Сото дель Корал, преподаватель конституционного права, был знаменит тем, что знал наизусть все конституции мира и во время занятий поражал нас своим блестящим умом и глубокими познаниями в юриспруденции, которые омрачались только его плохим чувством юмора. Я думаю, что он был одним из тех учителей, которые делали все возможное, чтобы политические разногласия не были известны на кафедре, но их убеждения были заметны больше, чем они сами полагали. Даже по жестикуляции рук и эмоциональной выразительности их суждений, потому что именно в университете ощущался напряженный пульс страны, находящейся на грани новой гражданской войны.

Несмотря на мои систематические прогулы и мое небрежное отношение к учебе, я сдавал легкие предметы первого курса, оживляя их в памяти в последние часы перед экзаменом, а самые трудные — ловко используя мой старый прием ухода от темы ответа. Правда заключалась в том, что мне это было не по душе, но я не знал, как дальше двигаться на ощупь в такой безвыходной ситуации. Меня все меньше интересовала юриспруденция, гораздо меньше, чем любой из предметов, изучаемых в лицее, и я уже чувствовал себя достаточно взрослым, чтобы самому принимать решения. В конце концов, от шестнадцати месяцев чудесного выживания на юридическом факультете я получил на всю жизнь хороших друзей.

Мой незначительный интерес к учебе стал еще скромнее после заметки Улисса, особенно в университете, где некоторые из моих однокурсников начали называть меня мастером и представлять как писателя. В это время я принялся за изучение создания композиции правдоподобной и фантастической, лишенной изъянов. Я обратился к таким превосходным образцам, как «Царь Эдип» Софокла, где главный герой расследует убийство отца, а в итоге оказывается, что он и есть этот убийца. Анализировал «Обезьянью лапку» У.У. Джекобса, великолепный рассказ, в котором все происходящее случайно. Штудировал «Пышку» Мопассана и многих других великих грешников, которых Бог принял в свое святое царство.

Всю воскресную ночь я бродил среди них, пока наконец со мной не произошло нечто, заслуживающее особого рассказа. Я провел почти весь день в доме Гонсало Малларино на проспекте Чиле, обсуждая мои писательские неудачи, и когда возвращался в пансион, в последний ночной трамвай на остановке «Чапинеро» вошел самый настоящий, из плоти и крови, фавн. Я правильно сказал: именно фавн. Я отметил, что никто из немногих пассажиров трамвая при виде его ничуть не изумился, и поэтому подумал, что он — один из ряженых, что по воскресеньям продают в детских парках всякую всячину. Но реальность фавна была абсолютно очевидна: его рога и бородка были доподлинно козлиными, и, проходя мимо него, я даже ощутил, как крепко воняла его шкура. Незадолго до остановки «26-я улица», где располагалось кладбище, он вышел из трамвая, будто добропорядочный отец семейства, спешащий домой, и растворился среди деревьев парка.