Жить, чтобы рассказывать о жизни - Маркес Габриэль Гарсиа - Страница 46

Третьим пассажиром, без сомнения, был Джек Потрошитель, мой сосед по комнате, который говорил во сне на хамском языке целыми часами. Его длинные монологи имели природу странноватой мелодии, дававшей новый фон моим утренним чтениям. Он мне сказал, что не отдавал себе отчета, не знал, какой язык это мог быть, на каком он видел сны, потому что еще ребенком он понимал канатоходцев своего цирка на шести азиатских диалектах, но забыл их, когда умерла его мать. У него остался только польский, который был его родным языком, но мы смогли установить, что во сне он говорил не на польском языке. Я не помню существа более очаровательного, чем он в то время, когда смазывал и проверял лезвия своих зловещих ножей розовым языком.

Его единственная проблема случилась в первый день в столовой, когда он предъявил претензии официантам, что он не сможет выжить в поездке, если ему не будут подавать четыре порции суточных норм еды. Боцман ему объяснил, что не возражает, если он за порции будет платить дополнительно со специальной скидкой. В ответ он сослался на то, что путешествовал по морям мира и везде гуманно признавали его право не умирать с голоду. Дело дошло до капитана, который решил очень по-колумбийски, чтобы ему подавали две порции и чтобы официанты как бы невзначай, по рассеянности, давали ему две порции добавки. Кроме того, он справлялся собственными силами, подъедая за соседями по столу и подхватывая вилкой из тарелок некоторых потерявших аппетит путешественников, которые наслаждались его остротами. Нужно было это видеть, чтобы поверить в достоверность.

Я не знал, что мне делать, до тех пор, пока в Ла Глории не села группа студентов, которые затевали трио и квартеты по вечерам и пели прекрасные серенады и болеро о любви. Когда я обнаружил, что им нужен дискант, я вызвался помочь, порепетировал с ними днем, и мы пели до рассвета.

Тоска моих свободных часов нашла утешение благодаря правде сердца: тот, кто не поет, и представить себе не может, что значит удовольствие петь.

Ночью в полнолуние нас разбудил отчаянный плач, который шел с берега. Капитан Климако Конде Абельо, один из самых главных, отдал приказ искать прожекторами источник этого плача, и оказалось, что это была самка морской коровы, которая запуталась в ветвях упавшего дерева. Матросы бросились в воду, привязали ее к кабестану и сумели вытащить животное с мели. Существо это было воистину волшебное, нежное и трогательное, что-то среднее между женщиной и коровой, почти четыре метра в длину. Ее кожа была посиневшая и нежная, а в торсе с большими грудями было что-то от библейской праматери. Именно от капитана Конде Абельо я впервые услышал, что мир кончится, если будут продолжать убивать речных животных, и он запретил стрелять с корабля.

— Тот, кто хочет кого-нибудь убить, пусть убивает в своем доме! — закричал он.

Но 19 января 1961 года, семнадцать лет спустя, я вспоминаю как тягостный день из-за одного друга, который позвонил мне в Мексику по телефону, чтобы рассказать, что пароход «Давид Аранго» вспыхнул и сгорел дотла в порту Маганге. Я положил трубку в печальном осознании, что в тот день закончилась моя молодость, и то малое, что осталось в душе от реки воспоминаний, — это просто безвозвратно ушло на хрен.

Сегодня река Магдалена мертва, с гнилой водой и истребленными животными. Работы по восстановлению, о которых столько говорили сменяющие друг друга правительства и ничего не сделали, потребовали бы специальной посадки примерно шестидесяти миллионов деревьев на девяноста процентах земли в частных владениях хозяев, которые должны были бы только из любви к родине отказаться от девяноста процентов своих фактических доходов.

Каждая поездка давала большие уроки жизни, которые нас соединяли быстротечным, но незабываемым образом с жизнью прибрежных селений, где многие из нас нашли свою судьбу. Один известный студент медицинского факультета проник, не будучи приглашенным, на свадебные танцы, танцевал без разрешения с самой красивой женщиной на празднике, и муж убил его одним выстрелом. Другой женился в ужасном опьянении на первой девушке, которая ему понравилась в Пуэрто-Беррио, и был счастлив с ней и их девятью детьми. Хосе Паленсия, наш друг из Сукре, выиграл корову на конкурсе-аукционе в Тенерифе и там же продал ее за пятьдесят песо: целое состояние для того времени. В огромном районе красных фонарей Барранкабермехи, нефтяной столицы, мы испытали удивление, встретив поющим с оркестром одного борделя Анхеля Касих Паленсию, двоюродного брата Хосе, который исчез из Сукре, не оставив ни следа с прошлого года. Счет за веселье до рассвета взял на себя оркестр. Моим самым неприятным воспоминанием была унылая таверна в Пуэрто-Беррио, откуда полиция нас, четырех пассажиров, вытащила ударами дубинок, не выслушав наших объяснений; арестовали нас по обвинению в изнасиловании одной студентки. Когда мы приехали в полицию, там уже сидели за решеткой, без единого намека на виновность, несколько местных бездельников, которые не имели никакого отношения к нашему кораблю.

На последней остановке в Пуэрто-Сальгар нужно было высаживаться в пять часов утра в одежде для горной местности. Мужчины в черных суконных костюмах, жилетах и шляпах-котелках, пальто, висящих на руке, изменились до неузнаваемости под гусли насекомых и смрад реки, кишащей мертвыми животными. Во время высадки я испытал небывалое удивление. Одна из последних моих подружек убедила мою мать сделать мне жесткий мешок из сизалевого гамака, положить шерстяное одеяло и, на случай непредвиденных обстоятельств, тазик, все это завернуть в рогожу из ковыля и завязать крестом веревками от гамака. Мои приятели-музыканты просто не смогли сдержать смеха, увидев меня с подобной кладью в колыбели цивилизации, и самый смелый сделал то, на что я так и не мог никак решиться сам: бросил его в воду. Моим последним видением той незабываемой поездки было видение узла, который возвращался к своим истокам, уносясь по течению. Поезд из Пуэрто-Сальгар первые четыре часа поднимался, словно карабкаясь по карнизам утесов. На самых крутых участках пути он срывался, чтобы разогнаться и снова предпринять попытку восхождения с громким дыханием дракона. Иногда было необходимо, чтобы пассажиры высаживались для облегчения веса и поднимались пешком до следующего карниза. Селения по пути были грустными и застывшими, и на безлюдных станциях нас ждали только торговки всякой всячины, которые предлагали через окошко вагона несколько жирных и желтых кур, приготовленных целиком, и какой-то белый картофель, который был очень приятным. Там я испытал впервые незнакомый и невиданный холод. Вечером, к счастью, вдруг открывались до горизонта огромные тропические степи, зеленые и прекрасные, как небесное море. Мир становился спокойным и сжатым. Атмосфера поездки становилась иной. Я совсем забыл о ненасытном читателе, когда он внезапно появился и сел напротив меня с выражением крайней необходимости спросить меня о чем-то. Это было просто невероятно.

Оказалось, на него произвело впечатление одно болеро, которое мы пели по вечерам на корабле, и он попросил, чтобы я ему его переписал. Я не только сделал это, я даже научил его петь болеро. Меня удивили его хороший слух и пламенность голоса, когда он спел песню один, правильно и хорошо с первого же раза.

— Эта женщина умрет, когда ее услышит! — воскликнул он радостно.

И тогда я понял его тоску. С тех пор как он услышал болеро, спетое нами на корабле, он почувствовал, что оно могло бы быть откровением для невесты, которая попрощалась с ним три месяца назад в Боготе и сегодня днем ждала его на станции. Он слышал его два или три раза и был способен восстановить по кускам, но, увидев меня одного в кресле, решил попросить меня о любезности. Тогда я набрался смелости сказать ему наконец, может и некстати, насколько меня удивила книга на его столе, которую было так трудно найти. Его удивление было неподдельным:

— Какую?

— «Двойник».

Он довольный засмеялся.

— Я все еще ее не закончил, — сказал он. — Но это одна из самых странных вещей, которые мне попадали в руки.