Жить, чтобы рассказывать о жизни - Маркес Габриэль Гарсиа - Страница 101

Кафе «Мока», напротив офисов всеобщей переписи, было до отказа наполнено фальшивыми чиновниками из соседних городов, которые приезжали, только чтобы получить зарплату. У меня не было ни одного сентимо для личного пользования в то время, пока я подписывал платежную ведомость, потому что моя зарплата была значительной и шла полностью в домашний бюджет. Между тем отец постарался записать меня на юридический факультет и столкнулся лицом к лицу с правдой, которую я скрыл от него. Единственно факт, что он об этом узнал, сделал меня таким счастливым, словно мне вручили диплом. Моя радость была еще более заслуженной, потому что посреди стольких препятствий и шума я наконец нашел время и место закончить роман.

Мой приход в «Эль Универсаль» был для меня словно возвращением домой. Было шесть часов вечера, самое оживленное время, и внезапная тишина у линотипов и печатных машинок, которую вызвал мой приход, подкатила комом к горлу. Маэстро Сабале с его индейской шевелюрой не понадобилось и минуты. Словно я и не уходил, он попросил меня о любезности написать заметку, с которой запаздывали. Моя машинка была занята одним первородящим подростком, который сорвался в безрассудной спешке, чтобы уступить мне место. Первое, что меня застало врасплох, была сложность анонимной заметки с издательской осторожностью после примерно двух лет бесчинств в «Ла Хирафе». Я написал уже почти целый лист бумаги, когда ко мне подошел главный редактор Лопес Эскауриаса. Его британское хладнокровие было банальностью на дружеских вечеринках и политических карикатурах, и на меня произвел впечатление его румянец радости, когда он приветствовал меня объятием. Когда я закончил заметку, Сабала ждал меня с листочком бумаги, где главный редактор сделал подсчеты, чтобы предложить мне зарплату сто двадцать песо в месяц за издательские заметки. Меня настолько поразила цифра, небывалая по сроку и месту, что я даже не ответил и не поблагодарил, но сел писать еще две заметки, опьяненный ощущением, что Земля действительно вращается вокруг Солнца.

Я как будто снова вернулся к истокам. Все те же темы, исправленные терпимым красным карандашом маэстро Сабалы, уменьшенные все той же цензурой, побежденной безжалостными хитростями редакции, все те же полуночные бифштексы из конины с ломтиками жареного банана в «Ла Куеве». И все та же тема, навести порядок в мире, обсуждаемая на бульваре де лос Мартирес до самого рассвета. Рохас Эрнандо провел один год, продавая картины, чтобы переехать куда-нибудь, пока не женился на Росе Исабель, великой, и не уехал в Боготу. В конце вечера я садился писать заметку «Ла Хирафу», которую отправлял в «Эль Эральдо» единственным современным способом в то время, каким была обыкновенная почта, и с очень малыми пропусками из-за чрезвычайных обстоятельств, вплоть до уплаты долга.

Жизнь в полной семье, в условиях опасностей, — это сфера не памяти, а воображения. Родители спали в спальне на нижнем этаже с несколькими младшими детьми. Четыре сестры уже чувствовали право иметь каждая свою спальню. В третьей спали Эрнандо и Альфредо Рикардо, под заботой Хайме, который их поддерживал в состоянии внимания своими философскими и математическими проповедями.

Четырнадцатилетняя Рита занималась до полуночи у входной двери под светом от общественного столба, чтобы сэкономить свет дома. Она заучивала уроки наизусть, декламируя вслух изящно и с хорошей дикцией, которой владеет до сих пор. Многие странности в моих книгах происходят из ее упражнений, как «мулица идет на мельницу» и «шоколад у мальчишки из мальчишечьей качучи» и «колдун колдует на компоте». Дом становился более живым и особенно человеческим после полуночи, по мере того как кто-то шел на кухню попить воды или в туалет для неотложных жидких или твердых нужд, или вешал скрещенные гамаки на различных уровнях в коридорах. Я жил на втором этаже с Густаво и Луисом Энрике, а дядя и его сын размещались в их семейном доме, позже, с Хайме, подвергнутым наказанию за безапелляционный тон после девяти вечера. Однажды утром нас разбудил неумолкающий рев заблудившегося барашка. Густаво сказал отчаянно: — Он похож на маяк.

Я о нем никогда не забыл, потому что ловил на лету в реальной жизни материал для предстоящего романа.

Это был самый оживленный из многих домов в Картахене, которые приходили в упадок одновременно с запасами семьи. Ища более дешевые районы, мы опустились до уровня дома в Ториле, где по ночам появлялся призрак одной женщины. Мне повезло не побывать там, но даже свидетельства родителей, братьев и сестер вызывали у меня такой ужас, словно я там был. В первую ночь мои родители спали на диване в зале и видели призрак дамы, которая прошла, не глядя на них, из одной спальни в другую, в одежде в красный цветочек и с короткими волосами, схваченными за ушами цветными бантами. Моя мать описывала ее до пятнышек на одежде и модели ее обуви. Отец отрицал, что видел ее, чтобы не волновать еще больше супругу и не пугать детей, но непринужденность, с которой призрак передвигался по дому с сумерек, не позволял игнорировать его. Моя сестра Марго одним ранним утром видела ее над своей кроватью, рассматривавшую сестру пристальным взглядом. Но то, что больше всего ее впечатлило, это ужас быть увиденной из другой жизни.

В воскресенье, на выходе с мессы, одна соседка говорила моей матери, что в том доме никто не жил уже много лет из-за наглой выходки женщины-призрака, которая однажды появилась в столовой средь бела дня, когда семья обедала. На следующий день мать вышла с двумя младшими на поиски дома для переезда и нашла его за четыре часа. Тем не менее стоило работы изгнать из голов большинства братьев и сестер мысль о том, что призрак покойницы переехал с ними.

В доме у подножия Попы, несмотря на достаточное количество времени, которое было в моем распоряжении, желание писать забирало меня настолько, что дни мне казались короткими. Там появился вновь Рамиро де ла Эсприэлья со своим дипломом доктора права, политизированный, как никогда, и воодушевленный чтением новых романов. Особенно «Шкуры» Курцио Малапарте, которая превратилась в том году в ключевую книгу моего поколения. Эффективность прозы, яркость разума и жестокое понимание современной истории захватили нас до рассвета. Однако время нам доказало, что Малапарте было предназначено стать полезным примером различных достоинств, к которым я стремился, но в конце концов его образ распался. С Альбером Камю в то же время случилось все наоборот.

Семья де ла Эсприэлья жила теперь рядом с нами, и у них был винный погреб, откуда воровали нетронутые бутылки, чтобы нести к нам в дом. Против совета дона Района Виньеса я читал тогда длинные отрывки из моих черновиков им и моим братьям и сестрам, в том состоянии, в котором они находились, все еще не очищенные, на все тех же полосах печатной бумаги — все, что я написал бессонными ночами в «Эль Универсаль».

В эти дни вернулись Альваро Мутис и Гонсало Мальярино, но я имел счастливую стыдливость не просить их прочитать мой незаконченный набросок, все еще без названия. Мне хотелось закрыться без промедлений, чтобы сделать первую копию на официальных листах бумаги раньше последней корректуры. У меня было на сорок страниц больше, чем в ожидаемой версии, но тогда еще я не понимал, что это может быть серьезной помехой. Вскоре я убедился в том, что я раб профессиональной скрупулезности, которая меня принуждала делать предварительный подсчет размера книги с точным количеством страниц для каждой главы и в целом. И один-единственный заметный дефект в этих подсчетах вынуждал меня заново пересматривать все, потому что даже машинописная ошибка меня выводила из равновесия, как ошибка творчества. Я думал, что этот абсолютный метод обязан обостренному пониманию ответственности, но сегодня я думаю, что это был простой террор, прямой и материальный.

Не вняв в очередной раз советам дона Района Виньеса, я послал Густаво Иберре полный черновик, но все еще без названия, когда я его посчитал законченным. Через два дня он пригласил меня к себе домой. Я нашел его в шезлонге из индийского тростника, на террасе с видом на море, загорающего на солнце и расслабленного в пляжной одежде, и он меня потряс той нежностью, с которой он гладил мои страницы, пока говорил со мной. Настоящий мастер, который не оглашал высокопарно свое мнение о книге, не говорил мне, что она казалась ему плохой или хорошей, но заставил меня уразуметь ее нравственные достоинства. Закончив, он увидел меня довольным и заключил со своей повседневной искренностью: