Прятки (СИ) - Шолох Юлия - Страница 42

Пришлось выпить. Надо же, какие иногда людям важны мелочи. Обиделся, что его угощение не ценят. Странный он все-таки какой-то.

— Мы тогда друг друга не поняли… — говорил Парин, вертя в руках полупустую чашку, — а случай на редкость глупый. Его друг обидел мою родственницу, поматросил и бросил. Я вступился. И покатилось… к чему, непонятно… Нелепо как-то.

— Так чего именно ты от меня хочешь? — суть его рассказа улавливалась с трудом, слушать эту белиберду надоело и я, отставив пустую чашку в сторону, все-таки решилась его прервать.

— Чего? — он вдруг замер, только глаза бегали, рассматривая предметы на столе. Потом осторожно посмотрел на меня, задумчиво, словно оценивая.

— Павлова, а ты живешь с Танкалиным? В смысле, в одной квартире?

Не поняла, с чего такие вопросы пошли. Ответила видимо от неожиданности.

— Нет, — изумилась я.

— Нет? — он тоже, казалось, удивился, но почти сразу расслабился, откидываясь на спинку и упираясь рукой в стол. — Ты знаешь… он же ни с кем никогда не жил. Выставлял своих девок, даже до утра мало кто дотягивал… Даже с дачи умудрялся домой отправлять. Надо же, — его пальцы вдруг пробили по крышке быструю дробь, — а я думал — ты с ним живешь. Думал, ты ему более дорога, чем эти все… Неужели ошибся?

Он вдруг еще раз внимательно уставился в мое лицо, даже наклонился вперед, как близорукие люди, которые плохо видят. Его губы растянулись в довольной улыбке.

Неожиданно закружилась голова.

— Неужели и ты ему безразлична… Впрочем, вот и проверим, — теперь он улыбался еще шире, а к головокружению присоединилось тихое равномерное гудение в ушах.

Я обернулась к его друзьям — теперь они не делали вид, что очень заняты разговором и внимательно смотрели на нас, вернее, на меня. Спокойно смотрели, терпеливо, как на мышь в прозрачной банке, из которой не убежать. А ведь Парин говорил что-то насчет болтовни и нежелании посвящать посторонних в наш разговор. А пришел не один…

Тогда я поняла. Вспыхнули предохранители, разом среагировав на опасность и сплавились в черное ничто. Кое-чему мое детство меня научило — приход шатающейся незнакомки, повергающий в шок, когда понимаешь, что это существо — твоя собственная мать. И узнаешь — с таким существом невозможно наладить контакт, невозможно договориться, невозможно даже упросить, как ни умоляй. Передо мной сидело существо гораздо худшей породы — его вело не сознание, отравленное алкоголем, он делал это в здравом уме. Просить и взывать к совести бесполезно.

— Мне нужно в туалет, — быстро сказала я.

И тут же попыталась встать. Получилось сразу, хотя и шатало.

Слева подскочили две тени. За стойкой бармена было пусто.

— Пусть идет, — милостиво разрешил Парин, — а то машину еще изгваздает… Сумочку оставь, — лениво кивнул мне.

Я опустила ремень сумки и пошла к двери в туалет. Они тут были небольшие — одна кабинка. Дверь удалось запереть только с третьей попытки и сразу подкосились ноги, так что пришлось опуститься прямо на пол и опереться на стену.

Совать два пальца в рот уже поздно — напрасная трата времени, уже усвоенного организмом для их цели вполне хватит. Единственный мой шанс, к счастью, находился в кармане джинсов и был незаметен под длинным свитером. Парин не знал, что я не ношу телефон в сумке, потому что он поставлен на виброзвонок, а в сумке виброзвонка не слышно.

Жуткая слабость… отупляющая. И кому звонить? Костя… денег не хватит на звонок, да и что он сделает? Бабушка… девчонки. Размышлять времени не было, я нажала пятерку, единственного человека, который поймет, с чем мне пришлось столкнуться. И даже может помочь… если захочет.

Я приложила трубку к уху, пытаясь придавить сильнее — пальцы разжимались…

— Павлова, ну что тебе? — Цукенина злилась, хотя ответила всего после второго гудка, — я стою в самом начале длиннющей долбаной пробки и немного занята!

Похоже, она говорила что-то еще, но звук отдалялся и растворялся в гудении.

— Я в… в туалете. Кафе Колибри. Парин… чем-то меня напоил, — удалось выговорить и следующее слово уже застряло. Во рту пересохло, а свет над головой стал наливаться серой свинцовой тяжестью.

— Сиди и не вздумай выйти! — вдруг заорала Олеся и пошли гудки. Я старательно пыталась сообщить что-то еще, но не могла вспомнить, что должна сказать. Потом телефон выпал, совершено беззвучно опускаясь на пол, а перед глазами плавал и переливался чужой незнакомый мир.

Рисунок плитки на стене зашевелился, перетекая друг в друга. Где-то в глубине грохотал колокольный звон. Потом меня озарило потрясающим по силе, практически божественным откровением — это бьется мое сердце…

Я жила в мире, где звук моего пульса перекрывал все остальное и все остальное не имело ни малейшего значения. Эту восхитительную мелодию можно было слушать вечно… И я слушала.

Стук и грохот изменился, зазвучал странно. Словно в мелодичный колокольный звон примешались чужие, неблагозвучные, треснутые звуки. Дверь распахнулась, вошел какой-то человек… знакомый. Стоцкий.

— Одного хватит, — кричала Олеся, — следи, чтобы не рыпались! Вадик, пусть мою машину заберут, ты нас повезешь.

Стоцкий прикасается к лицу… Наверное… никаких изменений я не чувствую. Знакомый рассерженный голос ближе…

— Бери ее!

Меня качает, как будто корабль из штиля попал сразу в шторм, и волны вокруг, и тучи, и люди… незнакомые. Один шкафообразный у входа, вокруг него шевелится тьма… Другой у окна, нависает над сидящими за столом. Неразличимый.

Мягкое сидение без дна, куда начинаешь проваливаться, в котором тонешь… Качает.

— Что ей дали? — лицо Цукениной перебивает звон, хочется от нее отмахнуться, но рука не слушается. Я могу умереть, если перестану слышать мелодию, это же мое сердце…

— Давай на скорую отвезем, — еле слышный голос Стоцкого.

Качает… Бесконечный океан… Откуда тут колокола?

— Уже пришла обдолбаная, а потом ее просто срубило? Конечно, они не признаются. Спасибо, Ленька, не трогай их, у тебя будут неприятности. Мы по-своему разберемся. Все, еще раз спасибо.

Качка… Стук дверцы… Какие-то стены… однотонные.

Потолок невероятно высоко.

Чьи-то холодные пальцы на запястье, шее, глазах.

— Можно промыть, — незнакомый голос.

И потоки воды, ледяной горькой воды, от которой хочется отплеваться, но не получается — она вся внутри и раздувается, распирает… впитывается.

Спазмы в животе и рвота, долгая и при этом необъяснимо медленная, как в замедленной съемке.

— Тепло и жидкости побольше, — мужской голос.

И такой родной колокольный звон. Везде…

Очнулась я в незнакомой комнате, большой, полутемной — один ночник у стены. Почти сразу зашла Олеся.

— Ну как ты, отошла? — спросила, присаживаясь на кровать.

В теле была жуткая тяжесть и казалось, оно принадлежит мне не целиком, а только местами.

— Не знаю… плавает все и думается… медленно.

— Пройдет, — она поднялась и куда-то отошла. Вернулась со стаканом, протянула, — пей.

Послушно пью. Похоже на обычную воду, но почему-то теплую.

— Спасибо… Сразу за все.

— Не за что… Повезло, что папины ребята недалеко были и в центр ни одной пробки. Повезло, что эти идиоты слишком расслабились и не спешили тебя увозить. Боже, Павлова, как ты меня напугала…

— И себя, — равнодушно.

— Ничего, все уже хорошо… До утра поспишь, денек отлежишься — к вечеру никаких следов не останется. Но ты все-таки везучая, — она облегчено вздохнула. — Останешься у меня?

Двигаться не хотелось. Думать, смотреть, говорить. Но есть люди, за которых отвечаешь.

— Домой надо… тетя. Сколько времени?

Она смотрит на часы.

— Одиннадцать.

— Поздно…

Цукенина беспечно пожимает плечами.

— Тоже мне проблема. По сравнению с решеными. Скажешь, была у меня в гостях, заболела голова, выпила таблетки, но незнакомые, переборщила с дозировкой, поэтому такая сонная.

Я молча киваю. Самой выдумать какое-нибудь подходящее объяснение явно не получится.