Смертники - Козаков Михаил Эммануилович - Страница 3

Тихо, молча, лежал Иоська на нарах в томительном ожидании утра — верного союзника жизни всех семерых смертников. И ночью не было большего врага для каждого из них, чем остальные шестеро, потому что ночь, словно таинство совершающий жрец смерти, должна была в каждый приход свой выбрать одного кого-то из семерых: в тишине и теми неслышно кричала в людях и незримо горела факелами в их сердце друг к другу ненависть. Но чуть бледнел ночной покров, — она мгновенно исчезала в успокоенном человеческом сердце, и глаза всех смотрели виновато и сочувственно-робко.

И когда приходило утро, сипло говорил Заруда, смерти не ждавший:

— Прошла ночь — словной скупой по базару: безо всякого «расходу»!

Из всех обитателей камеры первым расстреляли — его. Не ждал того матрос: днем водили на допрос в смирихинскую «чека», а ночью пришли неожиданно и вызвали по фамилии:

— Заруда! Собирайсь…

Фонари осветили камеру, — и увидели разбуженные арестанты: перекосилось все Зарудино лицо, узкий глаз выполз наружу и застыл черным стеклом, а крупный заросший рот жалобно отвис, как продранная биллиардная луза.

Всегда дерзкий и грубый в отношениях с товарищами по камере, тугой по нраву и всегда самоуверенный — он, после секундного оцепенения, громко, по-ребячьи заплакал теперь и растерянно тыкался по камере, обнимал дрожавших, как и он, арестантов и все время бессвязно и монотонно повторял:

— Да что же это, братцы… товарищи, а? Кто ж еще за революцию… а? Сам буржуев стрелял… рази можно теперь?…

А когда уходил из камеры, проявил какую-то неожиданную в такую минуту расторопность и житейскую деловитость: забрал с койки бушлат, все белье свое и чужую бутылку с водой.

Было это дождливой осенней ночью — страх был у Иоськи глубже дна речного, но уже утром Иоська шутливо вспоминал Заруду:

— Отец, — спрашивал он своего молчаливого товарища. Скажи мне, по какой причине матросу бутылка сдалась: чи у него, может, жажда была опосля тараньки, что на ужин давали?…

Камера посмеивалась, но хмуро и сдержанно.

— Убей меня Бог, я не понимаю! — был доволен своей шуткой Иоська. — Как он взял эту бутылку, — так, думаю, никакой такой опасности ему, может, и нету: просто переводят человека в другое место… А как велело ему начальство бутылку нам оставить, тут поверил я в Зарудину смерть.

…Весь день камеры были открыты, в каждом этаже арестантам разрешалось свободно ходить по коридору, и тут-то Иоська переузнал всех, — как говорил сам: «кто чем дышит». Целыми днями он слонялся вместе со всеми по коридору, играл в карты, в «подкидного дурака», с престарелым епископом и двумя казначейскими чиновниками, объедал зажиточных смирихинских мельников, числившихся на неопределенный срок «заложниками», или дрыхнул после беспокойной ночи на тюремных нарах.

Глядя на него, говорил Степан Базулин спокойно и рассудительно:

— Ты, парень… с дождичка, или что ведерко с дыркой: не удержать в ем воды. Я и говорю тебе, Иоська: потерял ты себя. Верное слово.

— Потерянный я человек — это верно, — соглашался Иоська. — Если бы меня отсюда выпустили, — поехал бы я в Елисаветград к папаше и сказал бы ему: «Хочу, папаша, быть биндюжником — и больше ничего. Буду я настоящим сыном, и можете за меня не беспокоиться…» Пускай только выпустят! — мечтательно вздыхал Иоська.

— Я не про то, парень, — продолжал Базулин. — С дождичка ты, Иоська, и в нутре у тебя — дырка… Сам я знаю, Иоська: почти каждый человек теперь потерял себя. А у кого душа, примерно, в один обхват — так тот просто на четвереньках ходить стал. Верное слово! Парень! — приблизил свое лицо к Иоське Базулин. — Что я скажу тебе — а?… Вот будто в бандитах я был — про это дело всем тут теперь известно. Ну, вот… А был я еще на войне, еще столярством занимался. А еще брата своего, в Щиграх, убил.

— Брата?… — поморщился Иоська. — Что это значит?…

— Ну, да — брата… Убил его за то, что с бабой моей связался. Убежал я от суда, бродяжил. И вот, известное дело, нынче под пулю попал… бандитом. А не потерял я, — вот те хрест святой! — не потерял я себя вконец, душу свою не потерял. Понятие, значит…

— Я тоже с понятием человек, — горячо перебил его Иоська. — Если б отпустили меня на волю, я б сказал всем, какой я честный человек. Пускай только выпустят…

— Хм… И Солоха блинов напечет, коли масло из рук потечет: на волю — не простое это дело теперь. Да ты, Иоська, не перебивай — понятно? Вот я и говорю тебе, а ты слушай. Думаю я так не потеряет себя каждый человек, если у него душа, понятие, верхом на плоти сидит. Так, а? А у тебя, парень, — не в обиду сказано, — она самая клеем, столярным клеем к брюху подмазана. Насчет смерти, если взять…

— Ну?…

— Вот тебе и ну! Не душа у тебя, Иоська, смерти боится, а пузо. А выпусти тебя отселева, — все едино на четвереньках ходить тебе в жизни, козлу длинному…

— Убей меня Бог, — радовался вдруг Иоська. — Пусть меня выпустят только за ворота, так я до самого Елисаветграда настоящим-таки козлом побегу!

— Ну, и козлом… А козлу какая в жизни цена? — насмешливо смотрели базулинские глаза.

— Э, брось… А разве, Отец, живой козел хуже мертвого человека?… Пускай меня Бог хоть в свинью превратит, — бы ее никто не зарезал.

Не понимал Иоська Базулина.

Оба — бандиты, налетчики, они каждый по-своему ждали своего рокового конца. Замешкавшаяся смерть сохранила для них ряд непонятно дарованных дней, а дни — слепую и хрупкую надежду на спасение.

— Может, помилуют? — взволнованно-радостно спрашивал иногда Иоська своего товарища. — Я готов хоть десять, лет тут сидеть и ничего не делать, — лишь бы помиловали.

— Больно щедрый ты да ленивый, — усмехался Базулин. После первых двух недель такого же состояния, как и у Иоськи, он проявил затем себя в том, что так свойственно было его деловитой и спокойной натуре.

Надо было тюремную баню чинить — вызвался к этому делу Базулин. Нар много сломанных оказалось в тюрьме — и нары Базулин чинит. Пол в тюремной конторе неисправен -и здесь пригодились базулинские руки.

Он делал все это сосредоточенно, хозяйственно, а работой так увлекался, что забывал часто о своем положении «смертника». Так тянет упрямый и трудолюбивый муравей в гнездо своей коммуны крохотную соломинку, не видя близкого уже, рокового для него человеческого шага, растаптывающего на земле такую же крохотную муравьиную жизнь.

Все реже и реже вспоминал Базулин о приговоре военного трибунала, и еще меньше помнили о нем все остальные в тюрьме, видевшие в Базулине исправного мастерового и спокойного, рассудительного человека.

…Шел к концу уже третий месяц неизвестности, за это время многие узнали свою судьбу, и только Базулин и Иоська не знали ее приговора. Их перевели в камеру «срочных». Знать ли Иоське Кацу «срок» свой? — Ночью приходит призрак его — и страх пытает тогда Иоську, а утром — отбегает пытка далекими мелькающими верстами.

Может быть, милостив Бог Иоськи, старый услужливый Бог, в беде впрягаемый человеком в послушные мысли всегда, как, каждодневно, старый конь в «биндюгу» отца Иоськи в городе Елисаветграде…

И тихонько, прячась от всех, налетчик Иоська Глиста читает по ночам вынесенную из «хедера» давнишнюю молитву.

И словно заклинаемая этой молитвой — тихо, не оглядываясь на тюрьму, проходит ночь, но вместе с ней уходит и покорная, раболепствующая мысль о том, в кого учил веровать богобоязненный «хедер». Так игрок, испытав случайную удачу, приносимую часто попадающейся в руки картой, ревниво ищет ее в колоде и — не замечает ее после игры, после азарта и риска…

И однажды, в светлый солнечный день, певший о вольном благоденствии, рискнул Иоська заговорить о том, что так тщательно хранил по ночам в своих мыслях.

— Отец, — нерешительно спросил он Степана Базулина. — Может быть, есть-таки Бог, или он, по-твоему… вроде на арапа?

— Тебя, что, попик за картами вере научил или кто другой? — усмехнулся Базулин.

— Нет, это я между прочим только… А ты скажи, Отец?