Ах, Мишель, Мишель!.. - де Рамон Натали - Страница 29

Ее рука была суховатая, с ухоженными ногтями, но без лака. И два тонких серебряных кольца на безымянном пальце. Одно из них с темным камешком в высокой оправе. Как будто змея обвила палец и подняла головку. И взгляд самой Эдит — тоже змеиный. От него невозможно убежать, он манит, притягивает, гипнотизирует…

— Рад с вами познакомиться, — пробормотал Мишель.

Она смотрела, не мигая и не отнимая руки от его ладони после рукопожатия. Резко отдернуть свою было не совсем удобно.

— Полин много рассказывала о вас.

— Да? — Эдит улыбнулась. Тот редкий случай, когда от улыбки лицо не делается привлекательнее, а превращается в кукольную маску с нарисованным растянутым ртом. — Вот, значит, каков ее Мишель!

Как только Полин может общаться с таким созданием? Неужели она не видит того, что видит Мишель: суховатого небольшого монстрика в женском обличье. Особенно отвратительна эта стрижка — каре с короткой челкой и подбритым затылком. Пробор — волосок к волоску. От прикосновения руки Эдит Мишель испытывал невероятную гадливость, а камешек кольца словно впивался в его кожу. Вот взять, набраться решимости и сжать ее ручонку до крови! И всю ее сжать, искорежить, измять, избить, изломать… Чтобы она заорала от боли и унижения и запросила пощады!

Мишелю вдруг стало страшно. Что за мысли маркиза де Сада? У него никогда не возникало ничего подобного по отношению к женщинам! Но ведь расправиться с этой хочется именно так! Овладеть и надругаться, подобно какому-нибудь древнему наемнику-солдату в пылающей разграбленной деревне. Естественно, не для доказательства нежных чувств, а лишь в порядке мести и демонстрации торжества собственной правоты и власти…

Эдит отдернула руку. Почувствовала, наверное. Слишком резко отдернула и оцарапала его кольцом. Он невольно уставился на свою раскрытую ладонь. Царапина алела крошечными капельками крови.

— Ох, извините. Я не нарочно. Дурацкое кольцо. Все время рву им чулки и перчатки.

В ее голосе была растерянность и смущение. Нормальные человеческие чувства. Но в глазах! Там не было ни того, ни другого. Дескать, понял, мальчик, с кем ты собрался тягаться? Рискни, попробуй! Это не ты, это я буду сверху, потому что я, понял, я этого хочу!

— Мишель, в аптечке есть пластырь, — из другого измерения донесся до него голос жены. — Или давай поведу машину я, чтобы ты не растер ладонь о руль.

— Пустяки, — отмахнулся Мишель и по-мальчишески облизнул царапину, все еще не отводя взгляда от Эдит, которая тут же провела языком по своим губам, словно передразнив его жест. Ярость и желание обуздать Эдит сделались еще сильнее.

Но ведь и она определенно кипела жаждой того же самого! Неужели Полин ничего не замечает? Да вроде бы нет: болтает, безмятежно обернувшись к заднему сиденью, где расположились Эдит и мальчишки.

Они катались на всех аттракционах подряд, ели барбекю и мороженое, шутили. Мальчишки гонялись друг за другом с криками, а они — с не меньшим воодушевлением — за ними. И вообще, со стороны их компанию можно было легко принять за очень дружных родственников: семейная пара с детьми и кузиной, милые, веселые, достаточно молодые люди.

Мишель старался больше не прикасаться к Эдит и не встречаться с ней взглядом, потому что это скотское желание разделаться с ней в постели было не только мучительно, но и унижало его. Или, может быть, он просто хочет овладеть ею вовсе не из мести, а по старому мужскому принципу: «Женщина ничья — значит, моя»?

Но ему не нужны другие женщины! У него есть своя, самая лучшая, самая нежная, ласковая, заботливая жена на свете! Никто, кроме нее, не умеет так радостно шептать: «Мишель, Мишель… Еще! Еще!», что уже от одного ее шепота он чувствует себя самым любимым, желанным и, что называется, великолепным. А эти завитки на ее шее? Он как бы случайно приблизился к затылку жены и втянул ее запах… Сразу стало легче! Разве может благоухать так другая женщина?

— Ого, Бернар! Подземелье ужасов! — восторженно произнес Селестен. — Пап, мам, идем?

— Если можно, без меня, — попросила Полин. — Я боюсь.

— Ты что, мам? Там же все понарошку! Это игра!

— Тем более, — сказала жена и села на траву.

— Игрушечные ужасы еще страшнее, чем настоящие, — добавила Эдит. — Я бы тоже не ходила, а посидела с тобой на травке. — И по-змеиному гибко опустилась на газон.

— Ну и зря, — сказал Селестен. — Пожалеете! Идем, пап. А ты чего застрял, Берно? Струсил?

— Мама, пожалуйста, пойдем вместе. Пожалуйста, мама!

Он был на полголовы ниже Селестена, давно не стриженный и в очках. И произносил слово «мама» старательно и раздельно, так Мишель до сих пор обращается к отцу: «папа». Почтительное слово, а не панибратские «пап», «мам» их сына.

— Мама, пожалуйста!

И они пошли: дети, Мишель и Эдит, а Полин осталась сидеть на траве. Перед самым входом он обернулся; жена помахала ему рукой и поправила юбку на коленях. Шелковую, темно-зеленую юбку. Обычно на прогулки она одевалась по-спортивному, да и вообще предпочитала брюки. Но в тот день почему-то пошла в юбке и на каблуках.

Мишель так и запомнил ее: сквозь каштановые легкие волнистые волосы просвечивает солнце, темно-зеленый шелк струится по ее коленям, а вокруг ярко-зеленая трава и причудливые постройки Диснейленда. Наверное, вокруг было полно народу, но в его памяти Полин сидела на траве совсем одна. Одинокая фигурка, как на картинке из детской книжки про одинокую сказочную принцессу.

Они заплатили за билеты, вошли в павильон. Темнота вместо солнечного света. Сели в вагонетку, и та проворно повезла всех в темноту, словно навеки похищая у солнца и сказочной принцессы. Может, действительно в том моменте заключалось нечто неумолимое и символическое?

Ужасы были просто замечательные! Такие страшные, что в какой-то момент даже Мишелю стало не по себе. Дети завопили, вжавшись в сиденья; Эдит вскрикнула и, видимо, все-таки непроизвольно изо всех сил вцепилась в его руку.

— Все хорошо, — тихо пробормотал Мишель и, не особенно понимая, что он делает, добавил: — Не бойся, я с тобой. — Вагонетка неслась сквозь темноту.

— Навсегда… — не то утвердительно, не то вопросительно прошептала Эдит и совершенно беззвучно поцеловала его руку и на мгновение прижалась лицом к поцарапанной ладони.

На одно мгновение, пока вагонетка опять не выскочила под свет факелов и извергающего огонь чудовища. Мишель почувствовал ее дыхание, влажное прикосновение языка и горячего рта, мокрого, как у собаки. Странное чувство — наслаждения и брезгливости одновременно. Он пальцами стиснул ее лицо, понимая, что делает ей больно. Но она не посмеет вскрикнуть, не только потому, что они не одни, но и потому, что ей хочется, чтобы он сделал ей больно. Хотя, может, он и просчитался — за это мгновение она успела в отместку куснуть его руку. Крошечный синячок внутри среднего пальца он обнаружит только вечером…

Он ненавидел и желал Эдит. И чем больше ненавидел, тем больше желал. Но чем больше желал, тем ненавидел еще больше. Это было невыносимо! К тому же каждый раз при встрече, а она зачастила в их дом, Эдит безжалостно дразнила его. Естественно, очень незаметно и осторожно, но с такой изощренной жестокостью!

Например, однажды она принялась уговаривать его жену сделать короткую стрижку. И для подтверждения того, что ей пойдет, подняла над затылком волосы Полин, брезгливо провела по ее завиткам пальцами — по запретной, сакральной области, принадлежавшей только ему! — и безапелляционно заявила, что это все безобразие следует снять бритвой. А потом провела ладонью по своей подбритой шее и тут же, без стеснения, по его!

— Видишь, Полин, как выглядят затылки у нас с Мишелем? — Прикосновение ее сухой ручки отдалось ознобом по всему его организму. — Гораздо элегантнее!

Или в другой раз, по просьбе Селестена, она раздобыла в гримерной какого-то театра всевозможные бороды. Сын должен был играть в школьном спектакле старого короля. И подзадорила Селестена, чтоб тот заставил примерить эти бороды всех без исключения. И Полин, и Мишеля. Селестен и Полин, забавляясь, приклеивали эти бороды друг другу, Эдит же приклеивала Мишелю, а он — ей. У него тряслись пальцы. Ужас! Но Полин и Селестен ничего не замечали и хохотали до слез. Они все даже сфотографировались вчетвером с бородатыми физиономиями. Селестен страшно гордился своей «мыльницей» со вспышкой и автоматикой. Или впятером, с Бернаром? Нет, кажется, тогда Бернар еще не прижился в их доме.