Легенда о Сигурде и Гудрун - Толкин Джон Рональд Руэл - Страница 4

Последнего постольку-поскольку удалось достичь в прозе. В Исландии, этой норвежской колонии, развился уникальный жанр саги,то есть прозаической повести. Как правило, это была повесть о повседневной жизни; зачастую — отшлифованная до совершенства, и родилась она отнюдь не на ниве легенд. Это, разумеется, объясняется характером и вкусами аудитории, а отнюдь не значением слова как такового — «нечто рассказанное или сказанное, а не спетое»; таким образом, термин «сага» изначально использовался по отношению к таким произведениям, как частично романтизированная «Сага о Вёльсунгах», совершенно непохожая на типичную исландскую сагу. Для исландцев Евангелие или Деяния апостолов — это тоже «сага».

Однако мы говорим о Норвегии того периода, когда Исландия еще не основана и никакого пышного королевского двора не существует. Но вот явился Харальд Прекрасноволосый и подчинил своей власти эти свободолюбивые земли, где жило немало упрямых вождей и свободных землевладельцев, — и потерял при этом многих лучших и храбрейших своих подданных как на войне, так и вследствие массовой эмиграции в Исландию. В течение первых лет шестидесяти этой колонизации на остров переселилось около 50 000 норвежцев — либо непосредственно из Норвегии, либо через Ирландию и Британские острова. Тем не менее при дворе Харальда Прекрасноволосого пышным цветом расцвела традиция стихосложения, к которой принадлежит и эддическая поэзия.

Таким образом, норвежская поэзия основана на древней исконной мифологии и религиозных верованиях, уходящих в бог весть какие временны?е и пространственные дали. Легенды, народные сказки и героические предания сложились в единое целое, одни — местные, доисторические, другие — эхо событий на юге, третьи — тоже местные, но уже времен эпохи викингов или даже позже. Однако для того, чтобы успешно отделить эти пласты один от другого, необходимо понять тайну Севера, так давно сокрытую от всех взоров, и узнать историю его народов и культуры — а этим знанием мы вряд ли когда-либо будем обладать.

По своей форме — а значит, вероятно, отчасти и древнейшими элементами своего содержания — эта поэзия исконно германская. Разумеется, ее язык принадлежит к германской группе; но его более старые размеры тесно связаны с древнеанглийской метрикой; более того — в нем есть устойчивые формулы и краткие строки, не говоря уже об именах и аллюзиях на места, персонажей и легенды, что встречаются независимо в древнеанглийском. То есть это потомок общегерманской поэзии и поэтической традиции, которые до наших дней не сохранились: о темах и стиле этой древней балтийской поэзии сегодня возможно лишь строить предположения на основе сравнения исландского и английского языков.

Но данная форма в «Эдде» остается проще и нагляднее (компенсируя самой силой своей недостаток длины, полноты и богатства), чем та, что развилась, к примеру, в Англии. Разумеется, справедливо и то, что, сколько бы мы ни подчеркивали норвежский характер и атмосферу этих песней, без заимствований здесь не обошлось. На самом деле, привнесенные темы — такие как, в первую очередь, истории Вёльсунгов, бургундов и гуннов, — не только заняли в «Эдде» основное место, но можно даже сказать, что в изгнании обрели наиболее совершенную свою трактовку. Но только потому, что они настолько натурализировались и пропитались норвежским духом: пересадка на другую почву обеспечила им свободу для художественного переосмысления, воспрепятствовать которому не властен ни историк, ни антикварий; северное воображение расцветило их новыми красками, и проявились ассоциации с грозными и смутными фигурами северных богов.

Единственную действительно важную поправку следует внести в пользу готов. Намеки, сохранившиеся в веках, расшифровать непросто, и однако ж ясно, что за этими людьми скандинавского происхождения, для которых судьба уготовила особую, трагическую роль в истории, народ Севера пристально следил: вместе со своими врагами гуннами они задали ключевые темы для поэтов — настолько, что в последующие времена, когда к старинным преданиям примешалось и добавилось много всего другого, слово gotarсохранилось как поэтический синоним для понятия «воины».

Готы измыслили руны; от них же (по всей видимости) пришел Один (Гаут), бог рунической мудрости, бог королей и жертвоприношения. Один играет роль крайне важную — ибо невзирая на тот поразительный факт, что происхождения он со всей очевидностью не скандинавского, Один становится величайшим из северных богов.

Такова приблизительная картина развития традиции. Затем эта популярная местная поэзия запутанного происхождения вознеслась на волне викингской славы и богатства и украсила дома конунгов и ярлов. Вне всякого сомнения, ее отшлифовали и подправили в том, что касается художественной манеры и стиля, облагородили (по большей части), но она уникальным образом сохранила свою характерную энергичную и емкую простоту, близость к земле и к обыденной жизни, что так редко встречается в тесной связи с утонченностью «двора» — то есть с продуманным искусством праздного мастера, а иногда так и с педантичностью генеалога и филолога. Но это вполне согласуется с тем, что мы знаем о королях этого двора и об их подданных.

Нельзя забывать и о том, что времена стояли варварские — времена особых, местных языческих традиций, долго просуществовавших в изоляции; времена упорядоченных храмов и жречества. Но «вера» уже слабела, мифология и все, что можно с большим основанием назвать «религией», уже распадались без какой-либо прямой атаки извне — или, правильнее будет сказать, без победы и обращения и без уничтожения храмов и языческих структур, ибо невозможно отмахнуться от влияния чужеземных идей и от того, что завеса над Севером в один прекрасный день была разорвана теми, кто находился внутри. Это был особый переходный период — период зыбкого равновесия между старым и новым, причем неизбежно краткий — долго такое положение дел поддерживать невозможно.

В значительной степени дух этих песней всегда воспринимался как общий «германский дух» (или некая его разновидность), и своя правда в том есть (Бюрхтвольд при Мэлдоне отлично бы вписался в «Эдду» или сагу) — на самом деле, это особый дух времени. Его можно описать как безбожие— стремление полагаться лишь на себя и на свою непреклонную волю. Весьма показателен эпитет, применяемый к реальным персонажам того времени — go?lauss [2], с пояснением, что кредо их — at trua a matt sin ok megin[«доверять собственной силе и мощи»]. [ Авторское примечание, добавлено позже:Однако ж с другой стороны не следует забывать, что это применимо лишь к отдельным властным и безжалостным персонажам; в любом случае оно бы не стоило упоминания, если бы многие (прямо-таки большинство) не оставались верными почитателями языческого культа.]

Это, разумеется, касается скорее героического, нежели мифологическогопласта. Но и про мифологический пласт можно сказать то же самое. Эти истории о богах — такого свойства, что вполне могут дожить до тех времен, когда станут скорее темами для преданий, нежели объектами почитания, — и между тем во времена эти ничто новое богов еще не вытеснило — они всем хорошо знакомы и вызывают интерес. Разумеется, от blot[языческого жертвенного пира] еще не отказались. Язычество еще обладало немалой силой, хотя скорее в Швеции, нежели в Норвегии. Его еще не изгнали из древних кумирен [т. е. храмов] и местных обиталищ, что для него столь губительно — как можно убедиться на примере Англии.

Конец этого периода ознаменовался пылким апостольством великого язычника и героя Севера — короля-крестителя Олава Трюггвасона. После его гибели, а также гибели многих великих вождей из-за него или вместе с ним, страна снова впала в язычество. Но этому быстро положил конец не менее энергичный, зато куда более мудрый креститель Олав Святой, который во времена правления Эдуарда Исповедника в Англии полностью христианизировал Норвегию и уничтожил языческую традицию.