На берегу Рио-Пьедра села я и заплакала - Коэльо Пауло - Страница 7

— Дверь не заперта, — обращается он к старику. — Если тебе нужны деньги, мы можем заплатить, хоть и немного. Но она хочет посмотреть церковь.

— Сейчас — нельзя.

— Ладно же! Мы все равно войдем!

И, схватив меня за руку, входит.

Сердце у меня колотится — старик может разозлиться, позвать полицию, испортить наше путешествие.

— Почему ты сделал это?

— Потому что ты хотела осмотреть часовню изнутри.

Но мне это не удается: глаза не смотрят — эти пререкания и то, как я отнеслась к запрету, уничтожили все очарование такого чудесного утра.

Я чутко прислушиваюсь к тому, что происходит снаружи, я представляю, как старик зовет полицию. Святотатцы. Грабители. Они нарушают закон, преступают запрет. Старик ведь сказал им — закрыто, час посещений прошел! Он немощен и дряхл, он не в силах был нас удержать, мы не проявили уважения к старости — и в глазах полиции это усугубит нашу вину.

Я остаюсь внутри ровно столько времени, сколько нужно, чтобы освоиться. Но сердце колотится так сильно, что я боюсь, как бы он не услышал его стук.

— Мы можем идти, — говорю я, выждав время, необходимое для того, чтобы прочесть «Отче наш».

— Не бойся, Пилар. Тебе не придется подыгрывать этому старику.

Мне вовсе не хочется, чтобы конфликт со сторожем привел к ссоре с моим другом. Надо сохранять спокойствие.

— Не понимаю, о чем ты говоришь, — отвечаю я.

— Есть люди, которые постоянно воюют с кем-то — с окружающими, с самими собой, с жизнью. И постепенно у них в голове начинает складываться некое театральное действо, и либретто его они записывают под диктовку своих неудач и разочарований.

— Я знаю многих таких.

— Беда в том, что они не могут разыграть эту пьесу в одиночку, — продолжает он. — И тогда прибегают к помощи других актеров.

Здесь произошло нечто подобное. Старик хотел за что-то на ком-то отыграться, кому-то за что-то ото — и выбрал нас. Если бы мы послушались его, вняли его запрету, то испытывали бы сейчас горечь поражения и раскаивались бы. Мы бы стали частицами его убогой жизни и его неудач.

Но его враждебность бросалась в глаза, и потому нам нетрудно было уклониться от нее. Куда хуже, когда люди «вызывают нас на сцену», начиная вести себя как жертвы, жалуясь на то, что жизнь полна несправедливости, прося у других совета, помощи, заступничества.

Он заглянул мне в глаза.

— Берегись, — сказал он. — Ввяжешься в такую игру — проиграешь непременно.

Он прав. И все же мне было как-то не по себе: в душе оставался неприятный осадок.

— Я помолилась. Я сделала все, что хотела. Мы можем выйти наружу.

И мы выходим наружу. Контраст между царившим в церкви полумраком и ослепительным солнечным светом так силен, что я на несколько мгновений слепну. Когда же зрение возвращается ко мне, вижу, что старика нет.

— Пойдем пообедаем, — говорит он и направляется в сторону городка.

За обедом я осушила два стакана вина. В жизни еще Не пила так много. Я спиваюсь.

«Не надо преувеличивать».

Он разговаривает с официантом. Узнает, что в окрестностях еще сохранились развалины римских построек. Я пытаюсь принять участие в беседе, но скрыть дурное настроение мне не под силу.

Принцесса превратилась в жабу. Ну и что с того? Какое значение это имеет, если мне ничего не надо — ни мужчины, ни любви?

«Я ведь знала заранее, — думаю я. — Знала, что он нарушит равновесие моего мира. Разум предупредил меня — но сердце не захотело внять его совету».

Как дорого обошлось мне обретение той малости, которую я получила. Мне пришлось отказаться от стольких желанных мне вещей, отвернуться от стольких дорог, открывавшихся передо мной. Я пожертвовала многими своими мечтами во имя главной — спокойствия духа. И лишиться его сейчас я не желаю.

— Ты чем-то удручена, — произносит он, прервав разговор с гарсоном.

— Да, ты угадал. Я думаю, что этот старик все-таки вызвал полицию. Я думаю, что в таком маленьком городке не составит труда выяснить, где мы находимся. И еще я думаю, что из-за твоего упрямого желания пообедать именно здесь на наших каникулах можно поставить крест.

Он вертит в руках стакан с минеральной водой. Он не может не знать, что я говорю не правду и дело совсем не в старике. Дело в том, что меня терзает стыд. Зачем мы творим такое с нашими жизнями? Зачем видим соломинку в глазу, а горы, поля и оливковые рощи не замечаем?

— Послушай, — говорит он. — Поверь мне, ты зря тревожишься: старик давно уже дома, он и позабыл об этом происшествии.

«Дурак, я не из-за этого тревожусь», — думаю я.

— Слушай голос сердца, — продолжает он.

— Именно это я и делаю, — говорю я. — Слушаю. И хочу уйти отсюда. Мне как-то не по себе.

— Сегодня больше не пей. Вино тебе не помогает.

До этой минуты я держала себя в руках. Теперь сознаю — лучше будет высказать все, что накипело.

— Ты уверен, что знаешь все. Ты рассуждаешь о волшебных мгновениях, о ребенке, таящемся в душе взрослого. И я не понимаю, что ты делаешь тут, рядом со мной.

— Я восхищаюсь тобой, — смеется он. — Тобой и тем, как ты борешься против собственного сердца.

— Что-что? — переспрашиваю я.

— Да ничего, это я так, — отвечает он. Но я уже поняла, что он хотел сказать.

— Не обманывай себя. Если хочешь, можем обсудить это. Ты заблуждаешься относительно моих чувств.

Перестав крутить в пальцах стакан, он глядит мне прямо в глаза:

— Не заблуждаюсь. Я знаю — ты меня не любишь.

Я совсем сбита с толку.

— Но я буду бороться за твою любовь, — продолжает он. — Есть на свете такое, за что стоит бороться до конца.

Я не знаю, что сказать ему на это.

— Вот за тебя, например, — договаривает он.

Я отвожу взгляд и делаю вид, будто рассматриваю интерьер ресторана. Я чувствовала себя жабой и вдруг снова превратилась в принцессу.

«Я хочу верить его словам, — думаю я, уставившись на картину, где изображены какие-то рыбаки на лодках. — Это ничего не изменит, но по крайней мере я не буду чувствовать себя такой слабой, такой никчемной».

— Прости, что я на тебя накинулась, — говорю я.

Он улыбается и, подозвав официанта, платит по счету.

На обратном пути растерянность моя не проходила. Что было тому виной? Солнце? — Но сейчас осень, и солнце уже не только не припекает, но и не греет. Старик? — Но старик уже довольно давно ушел из моей жизни.

Может быть все что угодно — все новое. Неразношенный башмак натирает ногу. Вот так и жизнь — она хватает нас врасплох и тащит к неведомому, хоть мы, быть может, этого не хотим, хоть нам, быть может, этого и не надо.

Я пытаюсь отвлечься, разглядывая окрестности, но больше не удается увидеть масличные рощи, городок на вершине холма, часовню, у порога которой сидит старик. Все это мне чуждо, все незнакомо.

Я вспоминаю вчерашнюю пирушку и песенку, которую он постоянно напевал:

При чем же тут Буэнос-Айрес, если мы в Бильбао? Что это за улица такая — «Ареналес»? Что он хотел этим сказать?

— Что за песенку ты вчера без конца напевал? — спрашиваю я.

— «Балладу сумасшедшего», — отвечает он. — Почему ты спрашиваешь только сейчас?

— Так просто, — отвечаю я.

Но я-то знаю, что не так просто. Я знаю, что он пел ее потому, что это — ловушка. Он мог бы промурлыкать что-нибудь знакомое, что-нибудь слышанное мною тысячи раз, однако же он выбрал то, чего я никогда не слышала.

Да, это ловушка. Когда-нибудь, услышав эту песенку по радио или на диске, я вспомню его и Бильбао, вспомню дни, когда осень моей жизни вновь стала весной. Я вспомню душевный подъем, дух приключения, и ребенка, воскресшего Бог знает откуда.

Он все продумал. Он умен и опытен, он знает жизнь и умеет покорить женщину, которая ему желанна.