Алхимик - Коэльо Пауло - Страница 12

Раздался приглушенный гул голосов — это каждый обратился к своему богу. Сантьяго поклялся именем Христа. Англичанин промолчал. Это продолжалось дольше, чем нужно для клятвы — люди просили у небес защиты и покровительства.

Потом послышался протяжный звук рожка, и каждый сел в седло. Сантьяго и англичанин, купившие себе по верблюду, не без труда взобрались на них. Юноша увидел, как тяжко нагрузил его спутник своего верблюда чемоданами книг, и пожалел бедное животное.

— А между тем, никаких совпадений не существует, — словно продолжая давешний разговор, сказал англичанин. — Меня привез сюда один мой друг. Он знал арабский язык и…

Но слова его потонули в шуме тронувшегося каравана. Однако Сантьяго отлично знал, что имел в виду англичанин: существует таинственная цепь связанных друг с другом событий. Это она заставила его пойти в пастухи, дважды увидеть один и тот же сон, оказаться неподалеку от африканского побережья, встретить в этом городке царя, стать жертвой мошенника и наняться в лавку, где продают хрусталь, и…

„Чем дальше пройдешь по Своей Стезе, тем сильней она будет определять твою жизнь", — подумал юноша.

Караван двигался на запад. Выходили рано поутру, останавливались на привал, когда солнце жгло нещадно, пережидали самый зной и потом снова трогались в путь. Сантьяго мало разговаривал с англичанином — тот по большей части не отрывался от книги.

Юноша молча разглядывал спутников, вместе с ним пересекавших пустыню. Теперь они были не похожи на тех, какими были перед началом пути — тогда царила суета: крики, детский плач и ржание коней сливались с возбужденными голосами купцов и проводников.

А здесь, в пустыне, безмолвие нарушали лишь посвист вечного ветра да скрип песка под ногами животных. Даже проводники хранили молчание.

— Я много раз пересекал эти пески, — сказал как-то ночью один погонщик другому. — Но пустыня так велика и необозрима, что и сам поневоле почувствуешь себя песчинкой. А песчинка нема и безгласна.

Сантьяго понял, о чем говорил погонщик, хотя попал в пустыню впервые. Он и сам, глядя на море или в огонь, часами мог не произносить ни слова, ни о чем не думая и как бы растворяясь в безмерной силе стихий.

„Я учился у овец, учился у хрусталя, — думал он. — Теперь меня будет учить пустыня. Она кажется мне самой древней и самой мудрой из всего, что я видел прежде".

А ветер здесь не стихал ни на миг, и Сантьяго вспомнил, как ощутил его дуновение, стоя на башне в Тарифе. Должно быть, тот же самый ветер слегка ерошил шерсть его овец, бродивших по пастбищам Андалусии в поисках корма и воды.

„Теперь они уж больше не мои, — думал он без особенной грусти. — Забыли меня, наверно, привыкли к новому пастуху. Ну и хорошо. Овцы, как и каждый, кто странствует с места на место, знают, что разлуки неизбежны".

Тут ему вспомнилась дочка суконщика — должно быть, она уже вышла замуж. За кого? Может, за продавца кукурузы? Или за пастуха, который тоже умеет читать и рассказывать невероятные истории — Сантьяго не один такой. То, что он почему-то был в этом уверен, произвело на юношу сильное впечатление: может, и он овладел Всеобщим Языком и знает теперь настоящее и прошлоевсех на свете? „Предчувствие" — так называла этот дар его мать. Теперь он понимал, что это — быстрое погружение души во вселенский поток жизни, в котором судьбы всех людей связаны между собой. Нам дано знать все, ибо все уже записано.

— Мактуб, — промолвил юноша, вспомнив Торговца Хрусталем.

Пустыня песчаная иногда вдруг становилась пустыней каменной. Если караван оказывался перед валуном, он его огибал, а если перед целой россыпью камней — шел в обход. Если песок был таким рыхлым и мелким, что копыта верблюдов увязали в нем, — искали другой путь. Иногда шли по соли — значит, на этом месте было когда-то озеро, — и вьючные животные жалобно ржали. Погонщики спешивались, оглаживали их и успокаивали, потом взваливали кладь себе на плечи, переносили ее через предательский отрезок пути и вновь навьючивали верблюдов и лошадей. Если же проводник заболевал или умирал, товарищи его бросали жребий: кто поведет его верблюдов.

Все это происходило по одной-единственной причине: как бы ни кружил караван, сколько бы раз ни менял он направление, к цели он двигался неуклонно. Одолев препоны, снова шел на звезду, указывавшую, где расположен оазис. Увидев, как блещет она в утреннем небе, люди знали: она ведет их туда, где они найдут прохладу, воду, пальмы, женщин. Один только англичанин не замечал этого, потому что почти не отрывался от книги.

Сантьяго в первые дни тоже пытался читать. Однако потом понял, что куда интересней смотреть по сторонам и слушать шум ветра. Он научился понимать своего верблюда, привязался к нему, а потом и вовсе выбросил книгу. Это лишняя тяжесть, понял он, хоть ему и казалось по-прежнему, что каждый раз, как откроет он книгу, в ней отыщется что-нибудь интересное.

Мало-помалу он сдружился с погонщиком, державшимся рядом с ним. Вечерами, когда останавливались на привал и разводили костры, Сантьяго рассказывал ему всякие случаи из своей пастушеской жизни.

А однажды погонщик начал говорить о себе.

— Я жил в деревушке неподалеку от Эль-Кайрума. Был у меня дом и сад, были дети, и я согласен был жить так до самой смерти. Однажды, когда урожай был особенно хорош, мы на вырученные за него деньги всей семьей отправились в Мекку — так я выполнил свой долг верующего и теперь уж мог умереть с чистой совестью. Я всем был доволен.

Но вот задрожала земля, Нил вышел из берегов. То, что — казалось мне раньше — ко мне отношения не имеет, теперь коснулось и меня. Соседи опасались, как бы разлив не смыл их оливковые деревья, жена тревожилась за детей. Я с ужасом смотрел, как погибает все нажитое и достигнутое.

Земля после того перестала родить — мне пришлось добывать себе пропитание другим способом. Так я сделался погонщиком верблюдов. Тогда и открылся мне смысл слов Аллаха: не надо бояться неведомого, ибо каждый способен обрести то, чего хочет, получить — в чем нуждается.

Мы все боимся утратить то, что имеем, будь то наши посевы или самая жизнь. Но страх этот проходит, стоит лишь понять, что и наша история, и история мира пишутся одной и той же рукой.

Иногда встречались два каравана. И не было еще случая, чтобы у одних путников не нашлось того, в чем нуждались другие. Словно и впрямь все на свете написано одной рукой. Погонщики рассказывали друг другу о пыльных бурях и, сев в кружок у костра, делились наблюдениями над повадками пустыни.

Бывало, что к огню приходили и таинственные бедуины, до тонкостей знавшие путь, которым следовал караван. Они предупреждали, где нужно опасаться нападения разбойников и диких племен, а потом исчезали так же молча, как появлялись, словно растворяясь во тьме.

Вот в один из таких вечеров погонщик подошел к костру, у которого сидели Сантьяго и англичанин.

— Прошел слух, будто началась война между племенами.

Наступила тишина. Сантьяго почувствовал, что, хотя ни слова больше не было сказано, в воздухе повисла тревога. Еще раз убедился он, что понимает беззвучный Всеобщий Язык.

Молчание нарушил англичанин, осведомившийся, опасно ли это для них.

— Когда входишь в пустыню, назад пути нет, — ответил погонщик. — А раз так, то нам остается только идти вперед. Остальное решит за нас Аллах, он же и отведет от нас беду, — и добавил таинственное слово: — Мактуб.

— Ты напрасно не обращаешь внимания на караван, — сказал Сантьяго англичанину, когда погонщик отошел от них. — Присмотрись: как бы ни петлял он, однако неуклонно стремится к цели.

— А ты напрасно не читаешь о мире, — отвечал тот. — Книги заменяют наблюдения.

Люди и животные шли теперь быстрее. Если раньше они проводили в молчании дни, а собираясь на привале у костров, вели беседы, то теперь безмолвны стали и вечера. А потом Вожатый запретил разводить костры, чтобы не привлекать к каравану внимания.

Чтобы спастись от холода, путники ставили верблюдов и лошадей в круг, а сами ложились вповалку внутри его. Вожатый назначал вооруженных часовых, которые охраняли бивак.