Дневник свекрови - Метлицкая Мария - Страница 34

Беда пришла, когда Рашели было почти восемьдесят. До юбилея оставалось три месяца.

По вечерам, еще до беды, собиралась вся большая семья, и все обсуждали предстоящий юбилей. От ресторана Рашель отказывалась, слишком стандартно и пошло. А два этих слова были самыми страшными в ее лексиконе.

Старший сын, тот, который известный режиссер, предложил свою дачу в Валентиновке – лесной участок, никаких грядок и клумб. Можно поставить шатры, зажечь факелы. Пригласить поваров и обслугу. От поваров вся женская часть семьи с возмущением отказалась. Столько еще вполне работоспособных и крепких женщин! А внучки! На них только пахать! Обсуждали меню и списки приглашенных. Подруг и любовников юбилярши почти не осталось – так, последние жалкие крохи.

Но семья была огромна! Сыновья, их многочисленные бывшие жены и подруги, жены и подруги настоящие, действующие. Куча детей от этих жен и подруг. Уже выросших, со своими семьями-отростками. Два больших клана от бывших мужей Рашели. Тоже с детьми и внуками. От последующих жен. Дружила она со всеми.

Просто друзья сыновей, невесток и внуков. Ее обожали все. Без исключения.

Было решено, что лучшим подарком для Рашели будет путешествие в Италию, на Капри. Где она прожила несколько лет в далекой молодости. Со своим первым мужем, молодым, но уже известным художником. Даже была найдена та самаявилла! Ее и арендовали на два месяца. Вместе с прислугой.

Но не случилось…

Рашель попала под машину. В результате аварии пришлось ампутировать ногу. Выше колена.

Конечно, была задействована вся медицинская Москва. Операцию делал друг среднего сына – гениальный хирург. Конечно, Рашель лежала в отдельной палате. И, разумеется, ни на минуту не оставалась одна. Кто-то из родных или знакомых бесконечно мыл в палате полы. Кто-то сидел у кровати и пытался хохмить. Кто-то читал больной свежие новости. Кто-то пытался кормить с ложки. Рашель со всеми общалась – по мере сил. Когда уставала, просила дать ей поспать. Все выкатывались из палаты и смиренно торчали в коридоре или в курилке.

Приезжала Нино и привозила в термосах с широким горлом горячее лобио и густую солянку. Рашель обожала грузинскую стряпню и ставила ее выше высокой французской кухни. Когда-то, лет в двадцать пять, у нее был сумасшедший роман с грузинским поэтом, и она прожила в Тбилиси несколько лет. Нино и была дочерью этого самого поэта.

Потом приезжала Маруся, последняя жена ее второго мужа, и привозила в кастрюле, укутанной старым оренбургским платком, еще теплые пирожки с картошкой, лепить которые она была большой мастерицей и которые очень ценила Рашель.

Аппетита у Рашели не было. Но она понемногу ела, стараясь не обижать окружающих.

Внучка Регина, абсолютная копия бабки, читала ей Ахматову и Пастернака. Рашель лежала с закрытыми глазами и изредка кивала головой.

Потом она засыпала, а Регина брала Рашель за руку и не отводила глаз от ее все еще прекрасного лица. И ей казалось, что она видит себя в старости. И это зрелище не пугало ее, а, наоборот, успокаивало.

Внук Алешка притащил магнитофон – дорогой японский двухкассетник, над которым он дрожал как над младенцем. Для бабки было ничего не жалко. Рашель слушала с одинаковым удовольствием и битлов, и Бетховена. Иногда просила поставить Утесова или Окуджаву.

Она, безусловно, уставала от бесконечного людского потока. Но капризничать и обижать невниманием или раздражительностью людей она бы себе никогда не позволила.

Пару раз привозили ее подругу детства Танечку Бово. Та передвигалась уже только на коляске, было ей годков так восемьдесят семь. Она и сама толком не помнила, слишком часто врала про свой возраст.

С Танечкой они вспоминали былые подвиги и общих – а были и такие – любовников.

Танечка была туговата на ухо, и Рашель смеялась, что это от бесчисленных комплиментов, получаемых бывшей первой красавицей Москвы. Уши не выдержали лести и вранья.

Еще вспоминали Коктебель и неуклюжего медведя Волошина, влюбленного одновременно и в Танечку, и в Рашель. Подругу Зиночку Серебрякову – нежную и стойкую, очаровательно курносую, с длинной темной косой. Бесконечно талантливую. Лилю Брик, восхищавшую их когда-то и впоследствии осужденную ими. Понятно, по какой причине. Зиночку Нейгауз, которую было почему-то жалко вначале и совсем не жалко в конце. Много кого вспоминали и поминали.

Через неделю после операции Рашель попросила принести ей из дома серьги и кольца. Регина вдела крупную яркую бирюзу в бабкины длинные мочки и надела четыре любимых кольца. Все – со значением и своей историей. Черный агат, белый опал, розовый сердолик и древняя римская монета, вставленная в простую серебряную оправу. Другая внучка, Лелька, надушила бабку любимыми духами – пряными и терпкими.

Невестка Лиля делала педикюр на единственной оставшейся, все еще стройной и гладкой, совсем не старушечьей ноге.

Потом Рашель попросила покрасить ей волосы – увидела в зеркале седину. Эту процедуру она доверяла только жене внука Серафиме. Та была профессиональным парикмахером. Серафима долго расчесывала густые и длинные волосы Рашели и тщательно промазывала каждую прядь беличьей кисточкой. Краска была иссиня-черная. Такого цвета волосы у Рашели были всю жизнь.

Приведенная в полный порядок, усталая, но счастливая, Рашель вещала о том, как ей крупно повезло.

А если бы она осталась без глаз? И не могла бы видеть всех своих любимых людей? Не могла бы читать, смотреть альбомы по искусству? Видеть картины на стене?

А без слуха? Не слышать музыку, радио, стихи, пение птиц? Голоса своих любимых и родных?

– Нет! – заключала Рашель. – Все кончилось очень даже удачно! Могло быть гораздо хуже! А так – подумаешь, нога! Вторая-то на месте! Ну, бегать стану помедленней! Делов-то! – И она счастливо смеялась. И все, переглянувшись, начинали смеяться вместе с ней.

Перед сном, страхуемым приличной дозой снотворного, она вспоминала свое детство.

Красавицу мать, дочь богатого купца, известного торговца лесом. Сбежавшую прямо из-под венца к нищему еврейскому скрипачу и проклятую старовером отцом.

Бесконечную и недостижимую родительскую любовь, которую она с восторгом и замиранием сердца наблюдала все свое детство, до посадки отца в тридцать седьмом.

Похороны матери, наложившей на себя после этого руки. И толстый узел петли из серой пеньковой веревки, которую дрожавшими и холодными руками развязывала сама Рашель.

И свой первый брак, и второй, и третий. И троих рожденных сыновей, живущих в здравии, слава господу, и по сей день. Удачных и состоявшихся. И могилку умершей в полтора года единственной дочери Таси, названной в честь матери и погибшей от дизентерии. Маленький и высокий холмик, присыпанный цветами и издали похожий на торт.

И своих возлюбленных, всегда прекрасных, так мало разочаровавших ее. Потому что она никогда, никогда не обращала внимания на мелочи. А умела ценить и рассмотреть главное, суть. Зерно.

Она засыпала с тихой и блаженной улыбкой на лице, потому что у нее абсолютно не было претензий к своей судьбе. Несмотря на потери, порой невосполнимые, голод, болезни и войны.

А в старом больничном кресле всегда, каждую ночь, возле ее постели дремал кто-то из своих. И с этим ничего невозможно было поделать! Как она их ни гнала по домам.

Они даже спорили, кому дежурить сегодня.

Спустя пару недель невестка Лия, последняя жена второго сына Рашели, вывезла ее на коляске в больничный парк. Поставила коляску на нежное майское солнце и побежала за сигаретами.

Рашель окружили больничные тетки. Ах, как давно они пытались прорваться «к телу», но бдительная охрана их не допускала. А тут они окружили бедную Рашель и загалдели как птицы. Наперебой. Они пытали ошалевшую Рашель, кем ей приходится тот или иной член ее многочисленной семьи. Их было так много! Такого внимания не видела ни одна из пациенток. Даже те, кто имел неплохих сыновей, не говоря уж о дочерях.

Рашель с беспокойством поглядывала на больничные ворота, из которых должна была появиться курящая Лия. А ее все не было. И пришлось отбиваться.

Она терпеливо отвечала на вопросы и поясняла запутанные степени родства.

– Не дочки? – не могли поверить больничные товарки. И еще раз на всякий случай информацию с недоверием уточняли. – Неужели не дочки? – продолжали искренне удивляться тетки.

Рашель внятно и, как ей казалось, вполне доходчиво повторяла, что дочек у нее нет в принципе. А есть – невестки. Бывшие и настоящие. В большом, надо сказать, количестве.

Тетки переглядывались и по-прежнему отказывались верить в подобные чудеса. Уж они-то пожили на свете! И всякое повидали! А тут… Просто издевательство какое-то. Удар по самолюбию просто.

– И что, они вас все любят? – наконец решила поставить точки над «i» одна из них.

– Так ведь и я их люблю! – теперь удивилась Рашель. – Они же ничего плохого мне не сделали! И я им тоже, надеюсь! Они любили моих сыновей, а мои сыновья любили их! Да и вообще, что тут такого?

Тетки тяжело вздохнули и пересели на другую скамейку.

В больничной калитке появилась запыхавшаяся и счастливая Лия. В руках она держала берестяную корзинку с ранней клубникой – любимой ягодой Рашель.

Рашель ей радостно замахала рукой. Тетки, наблюдавшие за этой картинкой, обиженно отвернулись.

А как, оказывается, все просто! Все друг друга просто любят. Всего-то!

Только не каждый на это способен. Увы…