Поздним вечером ранней весной - Коваль Юрий Иосифович - Страница 34

В полете снежинки слепливались друг с другом и падали на землю, как узорные блины.

Туча цеплялась за верхушки деревьев, а листобой подталкивал ее, гнал, торопил.

Нехотя подползла туча к деревне – густыми волнами повалил снег. Сразу накрыл он огороды, крыши домов.

Несколько антоновских яблок, которые случаем остались на дереве, превратились в белые пухлые лампы.

Прошла туча, и показалось, что наступила зима.

Но уже через минуту снег стал таять. Проступили под ним желтые лужи, выползла дорожная грязь, увядшая картофельная ботва.

Побелевшее было поле опять запестрело, и через полчаса кое-где только остались снежные пятна.

Я побежал из дому, нагреб под березой снегу и слепил первый в этом году снежок.

Найда вышла на крыльцо поглядеть, что я делаю.

– Эй, Найда, Найда, лови! – закричал я и хотел залепить в нее снежком, а он уже растаял. В руке от снежка осталось несколько березовых листьев.

Октябрьский снег – это еще не снег. Снежура.

Лось

Кукла, белоснежная лайка, нашла в чернолесье лося.

Гончие сразу подвалили к ней и, когда мы выскочили на поляну, уже обложили лося кругом, заливались, хрипели, исходили яростью.

Наклонив голову к земле, он мрачно глядел на собак и вдруг выбрасывал вперед ногу – страшное живое копье.

Один удар пришелся в березку – она рухнула, как срубленная топором.

Мы с Булыгой долго бегали вокруг, ругались, трубили в рога, но никак не могли оторвать собак от лося.

Этого лося хорошо знают деревенские жители. Они боятся его, считают, что он «хулиган», «архаровец». Когда-то он будто погнался за молодой бабой, нападал на коров, приходил много раз в деревню и подолгу стоял у Миронихина дома. Чуть ли не спрашивал: «А где Мирониха?»

Один раз он и меня сильно перепугал.

Затаившись, ждал я на лесном болоте уток, когда вдруг услышал в орешнике треск сучьев и тяжелое дыхание «архаровца».

Багровый на закате, огромный, ободранный, тонконогий, он вышел на поляну и стал в десяти шагах, глядя на меня.

Я поглубже ушел в елку, а он все глядел на меня, раздувая ноздри, шевеля тяжелой губой. Черт его знает, о чем он думал.

Листья

К утру иногда затихнет, но к вечеру снова расходится и свистит, шастает по деревьям, швыряется листьями надоедливый листобой.

Березки на опушке давно уже сдались ему; без листьев сразу стали они сиротливыми, растерянно стоят в пожухлой траве.

А осины совсем омертвели. Вытянув крючья веток, они ловят чужие листья, как будто никогда не имели своих.

Я поднял осиновый лист. Обожженный бабьим летом, лист горел, как неведомая раковина. Огненный в центре, он угасал к краям, оканчивался траурной каймой.

В глубине леса нашел я клены. Защищенные елками, неторопливо, с достоинством роняли они листья.

Один за другим я рассматривал битые кленовые листья – багряные с охристыми разводами, лимонные с кровяными прожилками, кирпичные с крапом, рассеянным четко, как у божьей коровки.

Клен – единственное дерево, из листьев которого составляют букеты. Прихотливые, звездчатые, они еще и разукрасились таким фантастическим рисунком, какого никогда не придумает человек.

Рисунок на листьях клена – след бесконечных летних восходов и закатов. Я давно замечаю: если лето бывало дождливым, малосолнечным, осенний кленовый лист не такой молодец.

Кувшин с листобоем

Сырой землей, опятами, дымом с картофельных полей пахнет листобой.

На речном обрыве, где ветер особенно силен, я подставил под его струю красный глиняный кувшин, набрал побольше листобоя и закупорил кувшин деревянной пробкой, залил ее воском.

Зимним вечером в Серебряническом переулке соберутся друзья. Я достану капусту, квашенную с калиной, чистодорские рыжики. Потом принесу кувшин, вытащу пробку.

Друзья станут разглядывать кувшин, хлопать по его звонким бокам и удивляться, почему он пустой. А в комнате запахнет сырой землей, сладкими опятами и дымом с картофельных полей.

ПРО НИХ

СТЕКЛЯННЫЙ ПРУД

В деревне Власово, слыхал я, есть Стеклянный пруд. «Наверно, вода в нем очень прозрачная, – думал я. – Видны водоросли и головастики. Надо бы сходить, посмотреть».

Собрался и пошел в деревню Власово. Прихожу. Вижу: у самого пруда две бабки на лавочке сидят, рядом гуси пасутся. Заглянул в воду – мутная. Никакого стекла, ничего не видно.

– Что ж это, – говорю бабкам, – Стеклянный пруд, а вода – мутная.

– Как это так – мутная?! У нас, дяденька, вода в пруду сроду стеклышко.

– Где ж стеклышко? Чай с молоком.

– Не может быть, – говорят бабки и в пруд заглядывают. – Что такое, правда – мутная… Не знаем, дяденька, что случилось. Прозрачней нашего пруда на свете нет. Он ключами подземельными питается.

– Постой, – догадалась одна бабка, – да ведь лошади в нем сейчас купались, намутили воду. Ты потом приходи.

Я обошел всю деревню Власово, вернулся, а в пруду три тракториста ныряют.

– Опоздал, опоздал! – кричат бабки. – Эти какое хошь стекло замутят, чище лошадей. Ты теперь рано утром приходи.

На другое утро к восходу солнца я пошел в деревню Власово. Было еще очень рано, над водой стелился туман, и не было никого на берегу. Пасмурно, как темное ламповое стекло, мерцал пруд сквозь клочья тумана.

А когда взошло солнце и туман рассеялся по берегам, просветлела вода в пруду. Сквозь толщу ее, как через увеличительное стекло, я увидел песок на дне, по которому ползли тритоны.

А подальше от берега шевелились на дне пупырчатые водоросли, и за ними в густой глубине вспыхивали искры – маленькие караси. А уж совсем глубоко, на средине пруда, там, где дно превращалось в бездну, тускло вдруг блеснуло кривое медное блюдо. Это лениво повертывался в воде зеркальный карп.

ОРЕХЬЕВНА

Издали этот дом мне показался серебряным.

Подошел поближе – и серебро стало старым-старым деревом. Солнце и ветер, снега и дожди посеребрили деревянные стены, крышу и забор.

За забором ходила среди кур старушка и покрикивала:

– Цыба-цыба-цыба… Тюка-тюка-тюка…

– Хорошо-то как у вас, – сказал я, остановившись у забора.

– Что тут хорошего, аньдел мой? – сразу отозвалась старушка. – Лес да комары.

– Дом красивый, серебряный.

– Это когда-то он был красивый, сто лет назад.

– Неужели сто? А вам тогда сколько же?

– И не знаю, аньдел мой, не считаю. Но ста-то, верно, нету. Да ты заходи, посиди на стульчике, отдохни.

Я вошел в калитку. Мне понравилось, как старушка назвала меня – «аньдел мой».

Она тем временем вытащила на улицу и точно не стул, а стульчик, усадила меня, а сама не присела. Она то спускалась в сад, к курам, то подходила к забору и глядела вдаль, то возвращалась ко мне.

– Посиди, посиди… Цыба-цыба-цыба… Отдохни на стульчике… Отец-то мой, батюшка Орехий Орехьевич, этот дом сто лет назад построил. Вот тогда был дом золотой, а уж сейчас – серебряный… А больше нету ничего… комары да болота.

– Как звали вашего батюшку? – переспросил я.

– Орехий, так и звали – Орехий Орехьевич.

– А как же вас звать?

– А меня – Орехьевна… Ты посиди, посиди на стульчике, не спеши… Цыба-цыба-цыба… Тюка-тюка-тюка… А так ничего хорошего, аньдел мой, – лес да комары…

ДЕД, БАБА И АЛЕША

Заспорили дед да баба, на кого похож их внук.

Баба говорит:

– Алеша на меня похож. Такой же умный и хозяйственный.

Алеша говорит:

– Верно, верно, я весь в бабу.

Дед говорит:

– А по-моему, Алеша на меня похож. У него такие же глаза – красивые, черненькие. И наверно, у него такая же борода большая вырастет, когда Алеша и сам вырастет.

Алеше захотелось, чтоб у него выросла такая же борода, и он говорит: